На Иоэля, который, несмотря на гнев Иврии, считал, что Нета больна легкой формой эпилепсии, все эти определения не производили особого впечатления. Никаких «звездно-лунных» признаков не заметил он в четырехлетней дочери в тот день, когда болезнь дала о себе знать в первый раз.

Не он, а Иврия рванулась к телефону и вызвала «скорую помощь».

А он, хотя был хорошо тренирован и отличался молниеносной реакцией, медлил, ибо показалось ему: губы девочки легко дрогнули и затрепетали, будто она сдерживала готовый прорваться смех. А потом, когда, взяв себя в руки, он устремился к карете скорой помощи с девочкой на руках, то споткнулся на лестнице, ударился о перила и пришел в себя только в приемном покое. К тому времени диагноз уже был поставлен, а Иврия сказала ему тихо: «Я тебе удивляюсь…»

С конца августа не было никаких признаков болезни. Теперь Иоэля в основном одолевали сомнения в связи с призывом в армию. Взвесив различные идеи и в особенности то, что мог бы сделать Патрон с его связями, он решил подождать и не дергаться, пока не станут известны результаты медицинской комиссии, которую она должна пройти на призывном участке.

В эти дождливые, ветреные ночи он, случалось, заходил на кухню в два-три часа ночи, в пижаме, с помятым лицом, и заставал дочь, сидящей у кухонного стола перед пустым чайным стаканом. Она сидела, прямо, не прислоняясь к спинке стула, в безобразных пластмассовых очках, равнодушная к ночной бабочке, бьющейся об абажур под потолком, вся погружена в чтение.

— Доброе утро, юная леди! Можно узнать, что читает молодая госпожа?

Нета обычно спокойно дочитывала абзац или страницу, а затем, не поднимая глаз, отвечала:

— Книгу.

— Не выпить ли нам по чашке чая? Как насчет бутерброда?

На это она всегда отзывалась односложно:

— По мне…

Так они и сидели на кухне, молча пили и ели, но по временам, и отложив книги и понизив голос, вели задушевные беседы. Например, о свободе печати. О назначении нового юридического советника в правительстве Израиля или о Чернобыльской катастрофе. Иногда составляли список лекарств, которыми необходимо пополнить домашнюю аптечку, пока не раздавался шлепок брошенной на бетонную дорожку газеты и Иоэль не срывался с места, безуспешно пытаясь поймать разносчика газет, которого уже и след простыл…

Когда наступил праздник Ханука, Лиза испекла традиционные пончики и картофельные оладьи в масле, купила новый восьмиствольный, как положено в этот праздник, подсвечник и коробку разноцветных свечей. Она потребовала, чтобы Иоэль выяснил, какие молитвы следует читать при зажигании ханукальных свечей. А когда Иоэль удивился, что это на нее нашло, мать, чуть ли не дрожа от переполнявшего ее волнения, ответила:

— Всегда, все эти годы хотела бедняжка Иврия отмечать праздники в соответствии с еврейскими обычаями, но тебя, Иоэль, чаще всего не было дома, а когда ты появлялся, то не давал ей и головы поднять.

Пораженный Иоэль попытался что-то возразить, но мать прервала его, и брошенный ею упрек прозвучал снисходительно и немного грустно:

— Ты всегда помнишь только то, что тебе выгодно помнить.

К его удивлению, Нета в этот раз решила принять сторону Лизы.

— В чем дело? — сказала она. — Если кому-то от этого легче на душе, то, по мне, можете зажигать свечи на Хануку и костры на праздник Лаг Ба-Омер. Все, что придет вам в голову…

И только собрался Иоэль пожать плечами и уступить, как на поле боя со свежими силами ринулась Авигайль. Она обняла Лизу за плечи, и голос ее звучал тепло и проникновенно:

— Извини, Лиза, но ты меня удивляешь. Иврия никогда не верила в Бога, к религиозным традициям относилась без почтения, а всякие церемонии просто не выносила. Мы не понимаем, о чем это ты вдруг заговорила.

Лиза же, снова и снова повторяя «бедняжка Иврия», упорно стояла на своем. Лицо ее приобрело сварливое, злое и обиженное выражение, в тоне слышались раздражение и сарказм:

— Вы бы постыдились. Еще и года не прошло, как бедняжка умерла, а я уже вижу, как здесь хотят убить ее еще раз.

— Лиза, хватит. Прекрати. На сегодня довольно. Пойди полежи немного.

— Что ж, ладно. Я прекращаю. Не надо. Ее уже нет, а я здесь самая слабая. Ну и ладно. Пусть. Я вам уступаю. Как и она всегда и во всем уступала. Только ты, Иоэль, не думай, что мы уже забыли, кто не прочел по ней поминальную молитву Кадиш. Брат ее читал вместо тебя. Я думала, что умру от стыда там, на месте.

Со всей возможной мягкостью Авигайль выразила опасение, что после операции, и, разумеется, только из-за нее, память Лизы несколько ослабла. Такие вещи случаются, и медицинская литература полна подобных примеров. И ее лечащий врач, доктор Литвин, говорил, что возможны некоторые изменения такого рода. С одной стороны, она забывает, куда положила минуту назад тряпку для вытирания пыли или где находится гладильная доска, а с другой, помнит вещи, которых вообще не было. Эта религиозность тоже, по-видимому, один из симптомов, которые могут внушать беспокойство.

Лиза сказала:

— Я не религиозна. Напротив. У меня это все вызывает отвращение. Но бедняжка Иврия всегда хотела, чтобы в доме хоть немного соблюдались религиозные традиции, а вы хохотали ей прямо в лицо, да и сейчас плюете на нее. Еще и года не прошло, как она умерла, а вы уже топчете ее могилу.

— Что-то я не припомню, — заметила Нета, — чтобы она была святошей. Немного не от мира сего, возможно, но святошей — нет. Может статься, что и мне память изменила.

— Ну что ж, хорошо, ответила Лиза. — Почему бы и нет? Ладно. Приведите врача, самого большого специалиста в мире, пусть проверит каждого из нас и скажет, кто здесь псих, а кто нормальный, кто уже слабоумный, а кто в этом доме хочет уничтожить память о бедняжке Иврии.

Иоэль не выдержал:

— Довольно! Прекратите все трое! Еще немного, и придется вызывать миротворческие силы.

Слова Авигайль прозвучали несколько слащаво:

— Раз так, я уступаю. Не надо ссориться. Пусть все будет, как хочет Лиза. Пусть будут свечи, пусть будет маца. Теперь, когда она в таком состоянии, мы все должны уступать ей.

Спор прекратился, и спокойствие установилось до вечера. А вечером оказалось, что Лиза забыла, чего хотела. Она надела праздничное платье из черного бархата, подала на стол картофельные оладьи и пончики, собственноручно ею приготовленные. Но ханукальный подсвечник, без зажженных свечей, был молча водружен на каминную полку в гостиной. Почти рядом с изнывающим хищником.

Три дня спустя на ту же полку, никого не спросив, Лиза вдруг поставила небольшой портрет Иврии, который оправила в отличную раму из черного дерева.

— Чтобы мы вспоминали о ней, — пояснила Лиза. — Чтобы была какая-то память в доме.

Десять дней стоял портрет на краю полки в гостиной, и никто не проронил ни слова.