Второй аргумент кардинала вообще не имеет отношения к науке. Он выступил за слепое следование авторитету: с одной стороны, принимая толкование Святых Отцов, с другой – опираясь на предполагаемую абсолютную мудрость царя Соломона, считающегося автором Книги Екклесиаста. Оба эти довода стали проявлениями убеждения, совершенно чуждого духу науки и кардинально противоположного тому, что поддерживал Галилей. Иными словами, Беллармино не просто не был прозорливым ученым – вера в его мире победила науку.

Наконец, третье замечание Беллармино свидетельствует о непонимании в сочетании с узкоцеховым мышлением. Он заявил, что все мы знаем по ощущениям, что Земля неподвижна, вместо того чтобы признать, что мы можем сказать лишь одно: она кажется нам неподвижной. Чтобы доказать эту мысль, он, ссылаясь на пример, приведенный в книге Фоскарини, заявил, что “если некто отдаляется от берега, то, хотя ему кажется, что это берег отодвигается от него, он тем не менее знает, что это ошибка, и исправляет ее, ясно видя, что двигается корабль, а не берег”.

В соответствии с идеями, почерпнутыми у Коперника, Галилей не мог согласиться с этой логикой. Как невозможно было сказать, двигается ли Солнце или Земля, а лишь что они находятся в относительном движении, он настаивал, что никакой эксперимент, поставленный внутри запечатанной комнаты, движущейся с постоянной скоростью по прямой, не способен показать, находитесь ли вы в неподвижности или перемещаетесь. Это ясно каждому, кто смотрит из окна поезда на другой поезд, идущий по параллельным путям. Впоследствии это наблюдение стало краеугольным камнем специальной теории относительности Эйнштейна, в которой он показал, что законы физики одинаковы для всех наблюдателей, двигающихся с постоянной относительной скоростью. Можно, конечно, утверждать, что Беллармино не мог предугадать в XVII в. то, что Эйнштейн откроет и докажет столетия спустя, но позиция Беллармино была крайне негибкой. Он не верил, что доказательство коперниканства когда-нибудь может быть найдено. Это резко противоречило тому, что даже Фоскарини, сам теолог, сформулировал предельно четко: “Поскольку что-то новое всегда добавляется к человеческим наукам и поскольку многие вещи, прежде считавшиеся истинными, по прошествии времени оказываются ложными, может случиться так, что, если обнаружится ошибочность философского мнения, авторитет Писания может быть уничтожен”. Кстати говоря, если Фоскарини понимал, что новые открытия и знания, принесенные наукой, могут выявить ложность господствующих в свое время моделей (и следовательно, библейских интерпретаций), то Беллармино прятался за слепой верой в догмат [см. комментарий научного редактора № 3].

Галилей подробно разобрал некоторые теологические вопросы в своем “Письме к великой герцогине Кристине”, однако стоит отметить, что письмо Беллармино к Фоскарини изначально содержало поразительно слабые аргументы даже касательно теологии. Это заставило его прибегнуть к крайнему средству. Беллармино опирался на “всеобщее согласие Святых Отцов” и на эдикт Тридентского собора. Однако, как проницательно заметили и Галилей, и Фоскарини, заявление Собора относилось конкретно к “вопросам веры и морали, касающимся укрепления христианской веры”, тогда как движение Земли не имело никакого отношения к вере или морали, да и Святые Отцы никогда не обсуждали эту тему и не пришли к согласию по ней. Очевидно, даже сам Беллармино сознавал слабость своей аргументации, поскольку в противном случае невозможно убедительно объяснить, почему он распространил определение “вопросов веры” далеко за пределы обычных религиозных тем, включив все, что есть в Библии.

Галилею удалось прочесть письмо Беллармино к Фоскарини, и какое-то время он даже прорабатывал ответ в серии заметок, которые, возможно, намеревался послать Фоскарини. Однако эти недатированные записи никогда не публиковались. Главный аргумент Галилея наносил удар острой, как бритва, логики по-новому, расширительному определению “вопросов веры” у Беллармино:

Проще говоря, Галилей утверждал – хотя и лишь в частной переписке, – что в случаях с сыновьями Авраама и собакой Товии смысл, очевидно, буквальный; следовательно, принимать ли это утверждение (или нет), можно считать вопросом веры, тогда как неподвижность Земли всего лишь метафора. Скорее всего, Галилей выбрал пример с ничего не значащей собакой Товии как нечто совершенно неважное в вопросах веры.

Впоследствии Галилей отвечал на попытки запретить любой пересмотр толкования Писания цитатой из знаменитого церковного историка кардинала Чезаре Баронио, умершего в 1606 г.: “Дух Святой научает не тому, как перемещаются небеса, а тому, как нам туда переместиться”. Совершая вовсе не безобидный выпад в сторону письма Беллармино к Фоскарини, Галилей упомянул свои сомнения, “истинно ли Церковь налагает на человека обязательство принимать в качестве предметов веры таковые выводы о природных явлениях”, и выразил убежденность, что, “возможно, те, кто мыслит подобным образом, могут желать расширить эдикт Собора в интересах собственного мнения [выделено автором]”. Действительно, некоторые последующие действия Беллармино, точнее их отсутствие после опубликования 5 марта 1616 г. эдикта Конгрегации Индекса против коперниканства, показали, что он был согласен с этим решением.

Вся эта возня оптимизма не внушала. Несмотря на чистые намерения и взвешенные аргументы Фоскарини, его книга заставила церковников более глубоко вникнуть в вопрос о коперниканстве, что в сочетании с разрушительными действиями Каччини, делле Коломбе и Лорини создало атмосферу, в которой угроза запрета учения Коперника Церковью быстро становилась реальностью. В противодействие этой тревожной тенденции Галилей сочинил свое “Письмо к великой герцогине Кристине” – мощный документ в защиту автономии научного исследования. Однако, осознавая, вероятно, опасность ситуации, Галилей благоразумно воздержался от провоцирования очередного круга полемики. Вместо этого он решил поехать в Рим, чтобы лично изложить свои доводы, вопреки советам друзей, которые, все как один, призывали его отложить подобный визит и “не высовываться”. Тосканский посол в Риме Пьеро Гвиччардини был особенно недоволен планом Галилея, заметив, что “это неподходящее место вести споры о Луне или, особенно в нынешние времена, пытаться привить новые идеи”. Нечего и говорить, что попытка отговорить Галилея, всегда верившего в свой дар убеждения, пропала втуне, и 11 декабря 1615 г. ученый прибыл в Рим.