– Интересно. – Нефилим отпустил взгляд. – Благодарю за искренность, Эва. Вы позволите показать вам кое-что? – и, дождавшись кивка, он набрал код на панели. В столешнице скользнула в сторону маленькая непрозрачная панель, и вверх медленно поехал потайной отсек. В нем были два прозрачных сосуда; доктор Нефилим дождался, пока отсек поднимется полностью, и только потом осторожно достал их и поставил перед Эвой. – Как вы думаете, что это?

И он щелкнул ногтем по дисплею, включая подсветку.

Эва пригляделась.

В одном из сосудов парило нечто, похожее на медузу или сгусток крови. Оно мелко дрожало, и нити, исходящие от него, мерно колыхались. Сложно было сказать, какого оно цвета или формы, но Эве отчего-то казалось, что если его взять в руку, то оно будет теплым, мягким и немного щекотным. Вспомнилась внезапно Лилит – тогда, в детстве, у моря, на пляже с гладкой цветной галькой, и маленький розовый камешек на ладони.

– Это… оно? Оно… живое?

– Вы его видите? Хорошо, – доктор улыбнулся – кажется, в первый раз за все время по-настоящему, не дежурно. – У вас неплохие задатки, Эва. Так вот, я хотел рассказать. Примерно за полтора года до вашего визита в «Рубедо» прилетела женщина. Ее сопровождал муж; у них был маленький ребенок, кажется, девочка. И эта женщина – имя ее я не разглашаю, врачебная тайна – настаивала на срочной операции. Случай показался мне интересным, и я взялся за ампутацию. Результат – здесь, во второй колбе. Сразу хочу оговорить, что это было таким изначально.

Сначала Эва не видела в колбе ничего, как ни вглядывалась. И только потом различила на самом дне маленький серый комочек, сухой и хрупкий на вид.

Эва поняла.

И в эту самую секунду как будто лопнула последняя ниточка; яд перестал курсировать по венам. Образ Лилит поблек и затерся. Эва подняла взгляд; доктор Нефилим смотрел на нее внимательно и с сочувствием.

– Эва, – произнес он мягко, – как вы считаете, в чем больший грех? Пытаться вдохнуть жизнь в мертвое – или умертвить еще живое?

– Не знаю, доктор, – улыбнулась она. – Но мне намного легче. Кстати, вы свободны в эту пятницу?…

На моем пути ночные фонари гасли один за другим, уступая рассвету. Синхронно с ними меркли их перевернутые двойники в лужах. Столицу накануне хорошенько промыло дождем.

Я свернул с Челищева на Клингера и пристроился на светофоре за хлебным фургоном.

Москва после дождя являла себя, как вышедшая из душа киноартистка – крутому детективу с постным лицом в западном фильме-нуаре: вся сияющая, зовущая, жеманно укутавшаяся в низкие осенние тучи.

Город-монолит, ностальгическая красавица с веслом наперевес – Москва проступала из утренней мглы во влажном блеске аэростатов, мрачном величии министерских небоскребов, колоннад и статуй.

На проспектах было пустынно. Изредка попадались автофургоны, груженные молоком и хлебом, спешащие к открытию универсамов. Спешащие прочь из центра, загруженные под завязку пикапы ранних дачников. И спешащие, в противоположном направлении, к центру, черно-лоснящиеся служебные авто с госномерами – вроде моей «Гидры».

Я миновал помпезное здание Дворца Советов, протыкающее статуей Ильича нависшие над столицей дождевые тучи. Ильич напоминал верзилу-баскетболиста, который хочет забросить трехочковый всему свету. У него не очень-то получилось.

Я ехал на работу. Рассветные лучи, мерцая на высоких окнах учреждений, пробуждая зелень в узких сквериках, вдыхали в город жизнь. Будили его ласковыми и теплыми касаниями. Раньше такое называли «бабьим летом». Теперь и зелени в Москве стало поменьше – окончательно уступила под натиском стекла, бетона и мрамора, да и само слово «баба», неуместный вульгаризм, окончательно похоронено обезличенным канцеляритом новой эпохи.

Я оставил «Гидру» на служебной стоянке, выходящей торцом на Альхазреда (бывшую Новослободскую).

Начал длинный пеший подъем по мраморной лестнице, в конце которой, обрамляя вращающиеся двери, пестрели с полсотни гербовых табличек. Правда «нашей», Комитета Информации при Совете Министров СССР – там не было. Специфика службы.

За столом у проходной коротала время с радиоприемником желтокожая мумия в похоронно-черных костюме и галстуке. На мне, к слову, был точно такой же костюм. Галстук повеселее, цветными ромбами – подарок матушки к выпуску из МГУ. Еще у меня, в отличие от мумии, не было медали за выслугу лет на лацкане.

– Доброго утречка, Август Порфирич!

– Рановато ты сегодня, Свиридов.

– Шеф вот разбудил.

– Армейцев с «Данвич вампайрс» смотрел вчера?

– Смотрел, да-а-а.

– Судью этого расстрелять мало – штанга ему там, ты подумай, а? Зато Славка Четверик-то, крученую плюху взял какую – шик! Золотой парень, скажи?

– Да не то слово!

Закуток проходной за стеклянным барьером выглядел искусственно вшитым в помпезный холл куском холостяцкой квартиры. Кроме упомянутого радио, еще кипятильник, холодильник, продавленное кресло, замусоленные ведомости, залитые чаем газетки, бутербродики, красочный календарь с певицей Алиной Лотаревой в модном образе жрицы Йог-Сотота (максимум косметики, минимум одежды).

Хотя все выглядело безобидно, я знал: случись что, и стоит потрепанной мумии Порфиричу или его не менее потрепанным сменщикам разгрести эти свои кроссворды и ткнуть нужную кнопку – через полминуты тут будет половина Московского военного округа.

Вежливо кивнув старику, я миновал бесконечный холл, череду безымянных бюстов и автоматы с газированной водой и газетами. Каждый шаг по мрамору эхом отдавался от недостижимого потолка, расписанного воинами в «богатырках», ударниками стройки в выпуклых сварочных очках и осьминогоподобными жрецами Азатота и Нъярлатхотепа.

Войдя в лифт, я заученным движением набрал последовательность из пяти цифр.

Отправился в путешествие протяженностью в тридцать пять этажей.

В дороге я размышлял о том, что при всей неимоверной длине наших лестниц и коридоров, верхушка КомИнфа неизменно поражает глаз своей тучностью. Просто какой-то парад толстяков. Как им это удается?

Я мог придумать только один вариант: когда заканчивается рабочий день, они не покидают здание. Не проходят через все эти коридоры и лестницы. Они остаются. Вечерняя уборщица обходит кабинеты один за другим, сдувает их специальным насосом и убирает в шкаф. А рано поутру ее сменщица достает их из шкафа, надувает, налегая на рычаг насоса, смахивает мокрой тряпкой пыль с их благородных седин и сияющих плешей. Поправляет очки и узлы галстуков. И вот, они уже сидят в своих креслах и готовы к работе – небрежным росчерком золотого пера подписывать бумаги; насупив брови, принимать телефонные звонки.