Спору нет, разговор оказался безумно интересным. Сноу полон идей – идей новых, однако ж настолько близких к некоторым мыслям, высказанным тобой во время наших бесед, что мне подумалось: да, если я когда-либо отважусь рассказать кому-либо о том, что мы с тобой наблюдали в Смитборо, то только ему. Риск тут, конечно, немал: вряд ли подобные разговоры разумны с точки зрения политической, но кому как, а мне Смитборо который год не дает покоя – жжет изнутри, всеми силами рвется на волю.

Посему я пригласил Сноу к приватному разговору и описал тот экстраординарный случай подробно, не упустив ни одной детали, вплоть до самых причудливых. К концу рассказа он просто остолбенел. Когда я спросил, не доводилось ли ему когда-либо слышать о подобных казусах, он промямлил, что никогда в жизни не слыхал ни о чем похожем. Тогда я поинтересовался, чем, на его взгляд, можно объяснить явление, коему мы с тобой стали свидетелями. В ответ он воззрился на меня – угрюмее некуда.

– Описанное вами – всего лишь языческие суеверия, неужто вы сами этого не сознаете? – спросил он с тем самым странным акцентом, что свойственен уроженцам Англии. – Между тем мы, позвольте напомнить, люди науки, и посему мой вам совет: ищите объяснения в мире естественном. Апелляции к сверхъестественным сферам бессмысленны.

Боюсь, я совершил прискорбную ошибку: перескажи он нашу беседу на факультете, меня сочтут ужасающе суеверным, что, несомненно, на пользу моей репутации не пойдет.

И все-таки его отповедь помогла мне узреть свет истины. Советую тебе, Эдвин, немедля бросить эту затею с поисками сказаний об индейских богах, меняющих облик, днем становящихся людьми, а по ночам обращающихся в зверей. Отыщется ли разгадка сей тайны в сфере естественного (на чем настаивает Сноу), я, Эдвин, судить не могу. Все красоты, все разочарования мира природы состоят в бесконечности ее разнообразия. Не обольщайся ложной надеждой: может статься, ответов нам не найти никогда.

Впрочем, довольно слов. Если ты не послушаешь моего совета – а кому, как не мне, знать, сколь это вероятно, – бога ради, не рискуй понапрасну. Прошу тебя, прислушайся хоть к другому совету старого друга, всем сердцем желающего хоть когда-нибудь встретиться с тобой вновь: купи лучшую лошадь, какую только можешь себе позволить, не разъезжай по неизведанным землям один, аптечку пополняй регулярно, а, главное, всегда, всегда носи при себе заряженный револьвер.

Твой верный друг,

Уолтон Гау

– Это не я, Элита. Передай мачехе: я не виноват.

Тело Хэллорана еще не перенесли в лагерь, а Элита его уже слышала – поначалу неясно, урывками, будто голос, доносящийся издалека, с порывами призрачного ветра. Но вскоре слова зазвучали куда громче, настойчивее:

– Прошу тебя. Скажи ей. Скажи. Мне очень жаль.

Элита (плевать, видит ли ее кто) зажимала ладонями уши. Оставаясь одна, она пробовала урезонить Хэллорана, но он ее, похоже, не слышал.

– Прошу тебя. Чудовище, боровшееся с Тамсен на земле… это был не я. Помешать я ничем не мог, но… это не я, не я…

С тех пор как обоз миновал форт Бриджера, голоса совсем распоясались. Единственным знакомым среди них был голос Люка Хэллорана, неделю истлевавшего в их фургоне, застряв между жизнью и смертью. Теперь Элите сделалось ясно, что остальные тоже мертвы, да и несли они, по большей части, какую-то околесицу: редко-редко, когда хоть словцо разберешь. Иногда разговоры их вообще начинались с середины, как будто это она, Элита – незваная гостья в собственной голове, а не наоборот.

Конечно, поведать обо всем этом Тамсен Элита попробовала. Мачеха верила во множество странных, потусторонних вещей. Элита сама видела, как тщательно Тамсен плетет обереги из стебельков розмарина, как мажет за ушами дочерей смесью борца с лавандой, чтоб демоны их не тронули…

Однако, услышав имя Хэллорана, Тамсен окаменела лицом и схватила Элиту за плечи.

– Об этом – ни единой живой душе, – сказала она. – И я чтоб таких разговоров больше не слышала. Поклянись.

Конечно, Элита послушалась, так как очень перепугалась: Тамсен стиснула ее плечи до синяков. Сама Тамсен была испугана тоже – и происшествием с Хэллораном, в лесу, и тем, что о ней говорили теперь в обозе. До смерти Хэллорана Тамсен и даже Элиту повсюду сопровождало шипение да перешептывание, а теперь перешептывания, совсем как голоса в голове, переросли в настоящий гомон. Говорили, будто Тамсен опоила беднягу колдовскими снадобьями, превратила в демона, сделала любовником, свела с ума. Будто убила его, чтобы напиться крови, выцеженной из мертвого тела.

Теперь никто из спутников с Тамсен не разговаривал. Тяжесть всеобщей неприязни чувствовала даже Элита. Завидев ее приближение, люди бочком-бочком расходились в стороны. Никто из девушек, кроме Мэри Грейвс, не ходил стирать, пока Тамсен на берегу, а если вместо нее стирать шла Элита, ей приходилось выслушивать уйму насмешек и ругани.

Какое бы несчастье ни постигло обоз, во всем винили Тамсен. Да, Тамсен прекрасно удавалось делать вид, будто ее это вовсе не задевает, но по ночам Элита нет-нет да слышала ее плач.

Самой ей притворство никак не давалось. Казалось, Элита вот-вот сгорит от стыда. Однако голоса по-прежнему толпились, гудели в голове, нашептывали ужасные вещи, оставляя внутри глубочайший туннель одиночества, как будто слова их – острые, вполне осязаемые – опустошают душу. Как же хотелось ей мира, покоя, тишины…

Но голос Хэллорана – негромкий, размеренный гул, увлекающий в царство ужаса пополам со стыдом – не умолкал ни на миг. Хэллоран во всех подробностях толковал о том, чего ей совсем не хотелось бы слышать. Рассказывал о голоде, гнездящемся не в желудке, а в самой крови, всепоглощающем, отравляющем тело, словно нечистая рана. Рассказывал о сладком запахе человеческой кожи, о ни с чем другим не сравнимой сытности человеческой крови, о влечении к крови, овладевшем всем его существом. Он утверждал, будто стыдится этого, однако о теле Тамсен поминал с вожделением, а в самом мрачном, злом настроении нашептывал Элите такие извращенные гадости, что вовек не забудешь.

– Интересно, какова ты на вкус?

– Интересно, каково будет тобой угоститься?

– Начну с чего-нибудь маленького – с мизинца ноги, или с мягкого, нежного ушка…

Элите все чаще и чаще хотелось зайти подальше в реку и утонуть. Холодное, темное безмолвие речных волн, смыкающихся над головой, начало сниться ей по ночам.

Вскоре она так и сделала.

Тамсен отправила ее к реке со стиркой, пока родные распрягали волов и разбивали лагерь, устраиваясь на ночлег. Топиться в тот самый вечер Элита вовсе не думала, но, остановившись в тени высокого берега, глядя, как на воде играют отблески заходящего солнца, стараясь не замечать назойливого гула призрачных голосов в голове, вдруг поняла: выход только один, и этот выход – вот, прямо перед ней. Река манила, будто кровать, застланная свежим бельем. Звала к себе, будто дом родной.