Она что же, вправду не понимает? Так безопаснее. Чем больше рядом мормонов, тем верней жди беды.

– Со мной семья, – ответила Левина, – и мне этого довольно.

Как только позволили приличия, она молчком отправилась восвояси. Нет, обид Левина ни на кого не держала, но прекрасно понимала, что некоторые о ней думают. Будто она отступилась от Господа, только бы шкуру спасти.

Шагая через пастбище, она с улыбкой оглянулась на двор Франклинов, оставшийся позади. На пикник собрались все ее подруги, и открывшееся зрелище исполнило сердце радости пополам со щемящей тоской. Золотые поля, бледно-синее небо; юбки женщин, вздувшиеся на предвечернем ветру, точно паруса кораблей у самого горизонта; детишки – в том числе пятеро ее собственных и трое внучат – играют в прятки среди кукурузного поля… Чудесный городок этот Спрингфилд. Спокойный, мирный, в скором времени он стал ей словно родным. Вот только как знать, надолго ли весь этот покой?

Нужда погнала ее к дальней границе покоса, прочь от веселья и шума. За холмиком показался крестьянский дом – обветшавший, осевший, посеревший от непогоды. Семья, что жила здесь, отбывала на запад в среду, с тем же обозом. Отца семейства Левина видела раз или два. Неприветливый, только недавно женился, фамилия забавная… как его, Кляйнберг? Нет, Кезеберг, вот как.

Вспомнив постоянную злость на его лице, взгляд, от которого кровь стынет в жилах, Левина вздрогнула, плотнее закуталась в шаль. О старике-дядюшке этого типа, многие годы тому назад жившего у племянника, она тоже многое слышала. В городе старика боялись. По рассказам местных, был он просто чудовищем. Поговаривали, будто он был замешан в какой-то загадочной трагедии на море, и даже каким-то образом приложил руку к смерти несчастной чахоточной девушки, одураченной неким жуликом, торговцем «целебными снадобьями». Еще говорили, что от старика постоянно слегка пахло кровью, точно в сарайчике, где недавно закололи свинью.

Склонив голову, Левина направилась домой, продолжать сборы в дорогу: среда на носу. Путь предстоял неблизкий, однако в конце путешествия ее ожидала свобода вроде той, о которой писали, о которой мечтали отцы-основатели. Свобода от страха. От предчувствий беды.

Джеймс Рид готов был подумать, что худшее позади. К тому времени, как обоз (наконец-то!) перевалил хребет Уосатч, миновал череду заросших трехгранными тополями каньонов, все стерли ладони до кровавых мозолей, до ломоты натрудили спины. Наградой за труд оказался долгий, пологий спуск – пустячная прогулка для изнуренных волов и людей. Поселенцы вмиг воспрянули духом, заговорили между собой: да, худшее позади…

Так говорили до тех самых пор, пока впереди не показалась первая полоса иссохшей белой земли.

Сияющая белизной, без единой травинки, земля впереди казалась снегами, простершимися от горизонта до горизонта. Навстречу повеяло вонью. Посреди высохшей, растрескавшейся пустыни, точно открытые раны, зияли лужи белой стоялой воды. Для питья вода не годилась – это сделалось ясно после того, как одна из коров, напившись ее, захворала.

С невиданной, небывалой жарой Рид столкнулся в первый же год жизни на американской земле. Ему было всего десять, однако то лето он до сих пор помнил во всех подробностях. Жил он на табачной плантации, куда мать нанялась в прачки, и сам зарабатывал кое-что, трудясь в поле, вместе с рабами, по весне обрезая вершки табачных кустов, а летом убирая созревшие листья.

Работа на табачной плантации вообще тяжела, а тем летом казалась просто невыносимой. Выросший в холоде, в сырости ирландской деревни, такой жары Джеймс в жизни еще не видал. Поля слепили глаза. Ряды зелени мерно колыхались в призрачном мареве. По крайней мере, один из рабов умер, не дотянув до перемены погоды. Мать Рида упросила надсмотрщика приглядеть за сыном, и потому его каждый день после обеда отсылали в дом. Отдыхая в прохладе людской, под крышей огромного особняка, он сгорал со стыда: ведь рабам предстояло трудиться, пока солнце не скроется за горизонтом.

Теперь, спустя не один десяток лет, он всей душой тосковал о холодных каменных плитах, устилавших полы тенистых коридоров того самого дома. О воде, льющейся из глиняных кувшинов. О тени, фарфоре и кубиках льда.

Здесь спрятаться от жары было негде.

Согласно газетным статьям и рассказам нескольких путешественников, ходивших на запад через Траки, пустыню обоз должен был пересечь за день.

Однако за первым днем последовал второй, за вторым – третий, а пустыня все не кончалась. Изголодавшееся, обезумевшее от жажды стадо Мерфи куда-то ушло среди ночи, а гоняться за коровами ни у кого в партии не было сил. Вперед двигались молча, словно похоронная процессия невероятной длины. Даже споров никто не затевал.

На четвертый день ветер усилился, над землей заплясали, закружились столбики смерчей – пыль пополам с соляной крошкой. Детишки впервые за много дней оживились, захлопали в ладоши. Однако ветер крепчал, смерчики разрослись, превратились в нечто вроде огромных змееподобных тварей, осыпали фургоны градом камней, пробивших насквозь парусину, и тучами пыли, слепящей глаза, обжигающей щеки. Не ожидавшие дурного, малыши захныкали.

Запасов воды у большинства едва хватало для людей. Скот охватила паника. Волы и коровы ревели, теряя разум. Ничего более жуткого Рид в жизни еще не слышал.

На пятый день Ноэ Джеймс, один из возниц Рида, явился к нему с известием, что его волы гибнут. Согнувшись едва ли не вдвое, оба двинулись навстречу буйному ветру, прошли около полумили и оказались возле фургонов семейства Ридов. Две-три пары волов барахтались, бились в песке. По крайней мере, один уже пал. Остальные испуганно перебирали копытами, приплясывали в упряжке.

– Вода у нас есть? – спросил Рид, хотя ответ знал заранее.

Джеймс покачал головой.

– Есть чуток, но это ничему не поможет.

– Раз так, выпрягай вон того и того, – велел Рид, указав бичом на еще одного издыхающего вола, но тут заметил, как дрожит в руке кончик бича, и поспешил опустить его. – Придется оставшимся и за них поработать.

– При всем к вам почтении, мистер Рид, так вы только остальных быстрее загоните, – возразил Джеймс. – Так они у вас дня не протянут.

– Что же вы предлагаете?

Рот Рита был полон пыли. Пыль скрежетала на зубах, пыль запорошила глаза. Рид понимал, что Джеймс прав, но не мог с этим примириться, не мог вынести даже мысли о том, чтоб бросить фургон. Бросив фургон, он больше не сможет делать вид, будто…

А впрочем, до того ли сейчас? Речь уже не о Калифорнии. Не о том, куда они следуют. Речь о том, чтобы просто остаться в живых.

Тут к ним подкатил фургон Джорджа Доннера. После предательства Гастингса Доннер сделался сам на себя не похож, и Рид был этому только рад: без его похвальбы и склонности отмахиваться от предостережений Рида дела в обозе пошли много лучше.