– Она. Проклята! – парирует Мэттью.

– Повторяю: ты мелешь чушь! У вазы есть крышка. Она снимается. Там должен быть какой-то механизм, запор, нечто, чего я не нахожу. Ее открывали прежде, значит, ее можно открыть и теперь. Я знаю, что можно!

В комнатушке повисает напряженное молчание. За окном река бьется о пирс, и злобный плеск воды, набегающей на грязный берег, странным образом действует успокаивающе.

– Я не намерен ждать, Иезекия, – говорит Мэттью. Этот ничтожный холуй никогда еще не называл его по имени, и то, что оно сорвалось с языка этого плебея, выводит Иезекию из себя. – Мне нужно лечить братьев. И самому лечиться. Я теперь долго смогу пробавляться только мелкими делами, а на них много не заработаешь. Так что наше благополучие отныне зависит от вас.

– Я… – Иезекия проводит потной ладонью по лицу. – Я пошлю к тебе Лотти. Она кое-что кумекает в медицине. Уж вылечить твою руку точно сумеет. И я расплачусь с тобой. Обещаю.

– Если вы нарушите обещание, я обращусь к властям.

– Я принесу деньги, – Иезекия с трудом унимает жалостливые нотки в своем голосе. – Просто мне нужно больше времени.

– Времени, – говорит с растяжкой Мэттью, – у нас как раз в обрез.

Корнелиус, отмечает Эдвард не без легкого беспокойства, утвердился в весьма неблагоприятном мнении о Пандоре Блейк.

– Я просто ей не доверяю, – заявляет его друг, пронзая вилкой зеленый стручок фасоли на своей тарелке куда более свирепо, чем требуется. – Ты же едва знаком с этой девицей, и тем не менее готов полностью отдаться на ее милость. А ведь вполне возможно, что она такая же плутовка, как и ее дядюшка.

Эдвард мрачнеет.

– Cтранно, скорее, другое – она чересчур мне доверяется. Видел бы ты лицо Доры, когда я предположил, что ее дядя торгует на черном рынке, сразу понял бы, что она не из таких. Ну и потом, – добавляет он, пока его друг подносит ко рту вилку с наколотым стручком, – ты вообще мало кому веришь.

– Кроме тебя, – отвечает Корнелиус, тыча в него вилкой так, как учитель направляет указку на нерадивого ученика. – Тебе я верю вполне. А вот во всех прочих нахожу печальные изъяны.

Эдвард вздыхает, качая головой.

– Она предлагает мне ознакомиться с огромной коллекцией античных древностей. Я смогу написать научный труд на их основе. И у меня предчувствие, что там есть нечто особенное. Что ты мне говорил позавчера? Что окажешь мне поддержку, чем бы я ни решил заняться.

На мгновение Корнелиус ошеломленно замирает. Но потом снова подносит вилку ко рту и начинает с задумчивым видом жевать.

– Окажу, – произносит он, проглотив пищу. – Конечно окажу. Но твоя затея кажется мне сомнительной – вверять свою судьбу женщине, которая сама же допустила, что ты, возможно, не найдешь там ничего стоящего.

– Однако шанс есть.

– И также есть шанс, что меня переедет карета, запряженная парой гнедых, – невозмутимо возражает Корнелиус. – Это же не значит, что так и будет.

Эдвард раскрывает рот с намерением возразить, но сказать ему нечего. Вместо этого он сосредоточивает все свое внимание на бараньей ножке в мятной подливке. Он рассеянно возит по тарелке небольшую картофелину, наблюдая, как густой соус оставляет за ней жирный след.

– Она привлекательная?

Эдвард поднимает глаза.

– Что?

– Она хороша собой? – поясняет друг, и Эдвард смотрит на него с недоумением.

– Хороша ли она собой… А почему ты спрашиваешь?

Корнелиус не отвечает, а внимательно рассматривает Эдварда. Потом он аккуратно кладет нож и вилку по обе стороны тарелки. Такой пристальный взгляд у Корнелиуса встречается редко. И он тревожит Эдварда.

– Она тебе нравится? – спрашивает Корнелиус. Голос его звучит тихо и вкрадчиво.

– Какое это имеет значение для чего бы то ни было?

– Я полагаю, очень большое значение.

– А! Ты думаешь, я потерял голову?

– А разве нет?

Эдвард пожимает плечами.

– Она… – Он осекается, пытаясь облечь свое отношение к Пандоре Блейк в слова. Вспоминает их беседу, то, как близко к нему она сидела на скамейке в сквере и как ему казалось, что он вдыхает тонкий аромат лилий. На мгновение он потерял от этого самообладание, занервничал, и у него даже слегка закружилась голова. Он думает о ней, о том, как впервые увидел ее в дверях «Эмпориума Блейка» – в старомодной одежде, с темными растрепанными волосами, перехваченными широкой лентой, с прекрасными глазами, скрытыми за стеклами овальных очков в проволочной оправе. И еще она выше ростом, чем Эдвард, ему приходится смотреть на нее снизу вверх, но это никоим образом не умаляет его уверенности в себе.

– Она не похожа ни на одну девушку, которую я когда-либо видел, – наконец выговаривает Эдвард.

Корнелиус фыркает.

– Но ты не ответил на мой вопрос.

– Ты считаешь, что я потерял голову, но я не могу с уверенностью сказать, что это так.

И в этот самый момент Эдвард приходит к выводу, что действительно потерял голову. Он не может понять глубину своих чувств к мисс Блейк. Все это из-за отсутствия опыта в отношениях с прекрасным полом, уверяет себя Эдвард, только этим и можно объяснить мою робость, ничем больше. Он подается вперед – красное дерево, из которого изготовлен стул, скрипит под ним – и пытается смягчить сердце друга.

– Она не привлекательна в привычном значении этого слова. Она – не Сара Сиддонс[33]. Но в ней, должен признать, есть нечто особенное. Ее глаза…

Корнелиус демонстративно занят ужином и со вновь разыгравшимся аппетитом взрезает баранью ножку.

– Что с ее глазами?

– Они как тягучий мед.

– То есть карие.

Эдвард возмущенно смотрит на него:

– Ну почему ты ведешь себя, как упрямый болван?

– Да нет же. Я просто констатирую факты.

Пауза.

– У нее есть ручная птица. – Эдвард пытается продолжить cвой рассказ, и известие про птицу по крайней мере заставляет Корнелиуса прервать трапезу.

– Не может быть, – говорит он недоверчиво.

– У нее в комнате живет птица.

– Сова? Так она Афина во плоти? Как это по-европейски!

– Не сова. Сорока.

Лицо Корнелиуса искажает гримаса отвращения.

– Грязные твари!

– Вообще-то он аккуратист, – возражает Эдвард, вспоминая, как Гермес чистил свои блестящие перья. – Но с норовом. Клюнул меня в руку, вот смотри!