– Что с Гермесом? – вдруг спрашивает мистер Лоуренс, и от внезапной перемены темы Дора непонимающе моргает.

– А что с ним?

– Вы сказали, он был чем-то напуган.

Она задумывается.

– Да, это было очень необычно, совершенно на него не похоже. Стоило мне вставить ключ в замок, как он встревожился, заволновался. А когда я начала рассматривать вазу, он просто… – Вспоминая об этом, Дора по-прежнему не может понять причину столь странного поведения птицы. Она качает головой. – Так вот, он вылетел из подвала, как будто за ним гналась кошка. А когда я вернулась к себе в комнату, он крепко спал.

– Это странно.

– И впрямь.

– А где сейчас этот ключ?

– В моем столе.

– Вы уверены, что он там в безопасности?

Дора кивает.

– Сколько я себя помню, дядюшка никогда не заходил ко мне в комнату.

– И все же, – говорит мистер Лоуренс, прикасаясь к тому месту, куда его цапнул острым клювом Гермес, – лучше быть начеку.

Иезекия частенько недоумевает, за что ему суждено обретаться в зловонной грязи лондонского дна и почему ветры удачи всегда пролетают мимо.

Он достоин большего, чем эта жалкая жизнь, большего, нежели влачить свои дородные, облаченные в атлас телеса по темным вонючим закоулкам, пропахшим крысиной мочой да чумазыми бродягами. Он достоин большего, нежели лавировать между зловонными лужами склизкой жижи – бедные его башмаки! – крепко зажимая нос двумя пальцами. Он достоин куда большего, гораздо большего, и тем не менее вынужден после работы (если только можно назвать работой постылое прозябание среди древних горшков) опускаться ниже своего достоинства – до жалкого уровня Мэттью – пропади он пропадом – Кумба.

Какая же наглость, думает Иезекия, крепко сжимая в кулаке хрустящую бумажку, на которой этот неотесанный мужлан почти неразборчивым почерком нацарапал свое послание. Потребовал, чтобы он, Иезекия Блейк, пришел к нему, безмозглому портовому обалдую! Прицениваясь к брошенным ящикам с заплесневелыми полусгнившими грушами – а ведь из-за ушибленной ноги ему все еще трудно двигаться, – он предпочитает не вспоминать о том, что братья Кумб имеют полное право на обговоренное вознаграждение и что он пообещал им целое состояние (по крайней мере, на их взгляд). Он предпочитает не думать о том, что кулачище у Мэттью большой, как его голова, и что этот здоровяк мог бы переломить ему шею пополам, лишь только моргнув своим бледно-голубым глазом. Нет, думает Иезекия, карабкаясь по расшатанным деревянным ступеням на верхотуру портовой постройки, в обиталище Кумба, подобные мысли ниже его достоинства. Он здесь главный, да к тому же существует множество разных способов содрать с кошки шкуру.

В жилище Кумба – комнатке над доками Пикл-Херринг-Стэйрз, что на южном берегу реки – сильно пахнет какой-то гнилью. Иезекия морщит нос, переступая порог, а Кумб оставляет дверь открытой, и возможно, его следует за это поблагодарить. Какая разница – вдыхать вонь снаружи или ту, что внутри. Никакой разницы. Иезекия старается дышать ртом и мечтает поскорее оказаться в своей постели и пригубить успокоительный отвар Лотти.

– Давай-ка поскорее, – цедит Иезекия, с отвращением оглядывая комнатушку. Он замечает закопченную печку в углу, стоящее рядом с ней обшарпанное бюро и снова морщит нос. – Мне пришлось оставить служанку присмотреть за лавкой. Моя племянница еще не вернулась.

Не следовало отпускать Дору, думает Иезекия. Ему вообще не нравится, когда она уходит куда-то, где он не может за ней приглядывать. То, что она вдруг почувствовала себя свободной, тревожит его. Но если он станет ее удерживать, это вызовет у нее подозрения. Поэтому он не будет возражать. Пока.

Мэттью Кумб опускается на один из трех деревянных стульев, что стоят вокруг стола, сооруженного из перевернутого ящика. В руке у него оловянная кружка. Иезекия замечает, что запястье Мэттью перебинтовано. За его спиной висит грязная занавеска, отгораживающая часть комнатушки.

– Не думаю, что вам нужно говорить со мной в таком тоне, – говорит Мэттью, тяжело откидываясь на спинку стула, отчего передние ножки отрываются от пола. – Уже неделя прошла.

Иезекия ждет, когда Мэттью предложит ему присесть. Нога болит невыносимо.

– Да, была задержка. Кое-какие… осложнения.

– Я что-то вроде этого и предполагал.

Голос Мэттью звучит сурово. Несмотря на все свои замыслы, Иезекия чувствует, что краснеет. Чтобы спрятать лицо, он отворачивается и прихрамывая ковыляет к кривому оконцу. Сквозь призрачный туман виднеются устрашающие башни Тауэра.

– Ваза… Она не открывается.

– Не открывается?

– Именно это я и сказал, неужели неясно?

Мэттью откашливается. Иезекия, уверенный в том, что его щеки обрели привычный цвет, поворачивается к нему и замечает, что у самого Мэттью лицо мертвенно-бледное и словно бы покрытое липкой пленкой.

Из-за занавески доносится тихое сопение.

Мэттью не сводит глаз с кружки, которую медленно вертит в пальцах.

– Думаю, вам будет интересно знать, – произносит он неторопливо, – что я вел учет всех сделок, совершенных мною для вас за многие годы, – он кивает в сторону обшарпанного бюро. – Мне ничего не стоит донести на вас куда следует!

У Иезекии пересыхает в горле. Он и не подозревал, что Мэттью Кумб настолько смышлен, чтобы проявить такую предусмотрительность. Он не подозревал и о том, что Мэттью Кумб вообще о нем так часто думает. Иезекия сжимает пальцы, вонзая ногти в потные ладони.

– Ты что, мне угрожаешь?

– Да.

Мэттью ставит кружку на стол. Иезекия молча пялится на нее. Когда этот молодчик попросил – нет, приказал! – прийти сюда, он не ожидал услышать угрозы. Напротив, предполагал, что тот начнет лебезить и высказывать жалкие претензии, которые он бы с легкостью отверг. На мгновение Иезекия теряет дар речи.

– Если донесешь на меня, Кумб, то сам окажешься на виселице! – Чтобы замаскировать страх, от которого сводит желудок, Иезекия произносит эти слова с деланой бравадой и с уверенностью, которой у него нет. Но Мэттью лишь презрительно усмехается ему в лицо.

– Думаете, вы меня испугали? Вы что, и впрямь считаете, будто после всего, что я видел и сделал, я боюсь виселицы?

Лицо Мэттью при этом выражает такую дикую тоску, какой Иезекия никогда у него прежде не замечал. Он напоминает ему волка, попавшего в железные зубья охотничьего капкана, – Иезекия видел его в Италии. Было похоже, что обессилевший зверь оставил все попытки вырваться на волю задолго до того, как они – Иезекия, Элайджа и Хелен – нашли его. Он запомнил взгляд волка перед тем, как, по просьбе Хелен, брат пустил ему пулю в голову: глаза были широко раскрытые, злобные, но все же потухшие, словно зверь смирился со своей участью. Такое же выражение он читает сейчас на лице Мэттью.