Над головой хрипит колонка – сегодня высадка на берег отменяется, значит, к дождю и туману добавился ветер. Это автор авторов мстит за нас – за меня и Уоллеса. И айсберги сейчас отяжелевшие и темные, как мертвые киты. Слоняются туда-сюда. Проживают свою десятилетнюю жизнь.

А в солнце они то белые, выпиленные из снега, то лоснящиеся, как куски тофу, то карамельные, полупрозрачные. Меняются они мгновенно, подтаял живот, и раз – ледяной гигант перевернулся вверх дном. Был прямоугольник – превратился в пирамиду. Или на бок повалился, и узнать его нельзя – все поменял: текстуру, форму, цвет. Иногда так причудливо, что хочется потрогать, но близко приближаться нельзя, в любой момент кувыркнется – и все. Ни тебя, ни лодки. Неподвижное так обманчиво.

Что же теперь будет. Что будет. Отняли Уоллеса, меня заперли, умереть, конечно, не дадут, но что сделают – неизвестно.

А как все начиналось! Первая высадка на континент. И тут же открытие – Антарктида цветная. Издалека – белая и холодная, а подошли поближе – там розовая долина в желтых проталинах отражается в черном зеркале воды. Помню, как через час Философ сказал мне, что у его телефона закончился порог восприятия. Тогда еще все было великолепно.

Почитать бы. Что это? Ни обложки. Ни первых страниц.

…когда здесь еще ничего не было – ни снега, ни льда, ни земли, ни холодных волн, – зияла вместо них огромная черная бездна – Форамена. К северу от нее лежало жестокое царство Яману, а на юге была только она, и ничего в мире не было южнее нее.

Ближе всего земля Яману приближалась к Форамене кривой пенинсулой Корну, день и ночь ее охраняли злые Яманувы псы. Дикость местных отпугивала всех, говорили, что в голод мужчины Яману убивают и поедают даже своих старух. И бойни у них – рядом с очагами, у самых жилищ.

Увидели это боги и проучили недостойных – лишили их силы. Стали мужчины Яману слабыми и ленивыми. Но ничего не изменилось к лучшему: хотя дичи вокруг не убавилось и солнце всегда ходило высоко, не могли они ничего поймать и дошли до того, что ели падаль. От жизни такой стали с виду страшные, а внутри глупые и злые.

И решили тогда боги их наказать, и разбудили они вулкан Фервентис.

Много дней заливал Фервентис землю Яману огненной лавой. Треснула от жара земля, и забил на острие Корну источник Расус, и образовались от Расуса семь водяных потоков, чистых как слезы ребенка. И потекли они стремительно к югу, низвергаясь в черную Форамену. Жестокий холод бездны превращал воду этих потоков в лед, а источник Расус бил и бил не переставая, и росла ледяная глыба, и все ближе продвигалась к Яману. Наконец лед подошел так близко к царству пышущего огня, что стал таять. Но когда искры коснулись его, вдохнули они жизнь в бескрайнюю ледяную глыбу. И тогда вновь заснул вулкан Фервентис. Ледяной земле дали имя Гелида, а сожженное царство Яману назвали Тиерра Фуэго.

И когда боги послали солнце осветить Гелиду, с первым лучом поднялась над ледяной пустыней исполинская фигура. Так появился Мелиор, первый живущий в Гелиде великан. Из его рук на седьмой день появились мальчик Никс и девочка Стирия, наследники ледяной земли Гелиды, а от ног Мелиора родилось войско отважных охотников, расчетливых и смелых, как лед и пламя, их создавшие. Говорят, до появления Никса и Стирии льды Гелиды были солеными, но, чтобы напоить детей, боги сделали льды земли пресными. Киты и дельфины давали им свое молоко, птицы – яйца, и выросли Никс и Стирия великими и основали великую страну.

Долгой была история Гелиды. Менялись века, рождались и умирали сильные вожди и бесстрашные воины. Далекие потомки Мелиора, Никса и Стирии населяли теперь Гелиду, а во главе у них был храбрый охотник Фортис.

Охотников на земле снегов всегда почитали больше, чем шаманов. Без них не было бы в ледяной пустыне ни еды, ни огня. Умерли бы от голода самые умные вожди и мудрые шаманы. И оттого выбрали они своим предводителем славного Фортиса. Не было ему равных ни в борьбе, ни в беге, ни в метании гарпуна, ни в стрельбе из лука, и отдавали ему почести не хуже, чем королям на далекой северной земле Акуилоним. Процветало синее царство Гелиды, пока туда не пришла беда.

Просыпаюсь от шума. В каптерку пускают Нэоко, сами не заходят. Она красивая. Японка из круглолицых, с большими глазами чуть навыкате. У нее шелковые веки. Волосы ровно обрезаны над плечами. Она волнуется, но ей это идет.

– Когда все это началось, – она говорит, а звук скачет у нее в горле. Всегда такая аккуратная, а сейчас – футболка мятая и никакой косметики. Устала. Действительно устала, и это видно. – После Дрейка, когда у всех что-то такое началось. Вы понимаете? Мне приснился страшный сон. Я заболела еще.

Да, тогда друг за другом заболели трое. Но первая она. Сразу после Дрейка. Когда всем и так было плохо. Причем и пластыри были, и таблетки, и все равно тяжело.

– В тот самый день, когда это со всеми… Вы заметили, что со всеми тогда что-то произошло? Они сейчас все молчат, но я-то знаю. Со всеми что-то такое случилось. Так вот, в тот самый день мне приснилось, что я занимаюсь… – Она запнулась и пальчиком потрогала переносицу. – Занимаюсь любовью. Нет, неправильно. Приснилось, что у меня секс. Секс с отцом. С собственным отцом. Ему в моем сне всего девятнадцать. И он такой молодой и, конечно, другой, но все равно я знаю, что это мой отец. Ужас. А все потому, что я увидела, как он уходит к другой – от нас от всех уходит, от сестер и братьев и от мамы, конечно, – к совсем другой женщине, беззаботной и вульгарной. И я решила его соблазнить, чтобы не потерять, чтобы не отдать его той, совсем ему не нужной. Чтобы сохранить его для семьи. Он же хотел секса, и вот я решила ему его дать, чтобы он не ушел. Я соблазнила его сама, я навязалась ему. Так пошло, так вызывающе банально. Я помню свои жесты и позы. И это так чудовищно. Но самое ужасное, что он клюнул на это. Он пошел за мной. Чтобы обладать собственной дочерью. Это так гадко. – Она вытирает пот над верхней губой и на подбородке. Разглядывает свои руки и глубоко дышит. – Это было так унизительно и так противно. Я до сих пор чувствую запах его пота и спермы. Меня от этого до сих пор тошнит. И это не морская болезнь, это последствие моей жертвы. И это было самое большое мое жертвоприношение. – Она встает. – Вы же просили рассказывать вам про все необычное, что здесь происходит, вот я…

– Да, спасибо.

– Я пойду.

– Да, да, конечно.

Там, видимо, слушают. Пришли. Загремел замок. За дверью сразу несколько человек. Видны только тела и ноги. Стоят плотно друг к другу. Сейчас эти безголовые люди будут говорить про законы. Нэоко нерешительно выходит. Я сижу. Жду.

– Выходите и вы. Выходите, выходите, вас разрешили перевести в библиотеку.

Книгу забираю с собой. Иду за ними на пятую палубу. Все молчаливые, строгие, цепляются за поручни, шуршат заткнутыми за них бумажными пакетами.

– Будете писать здесь, чтобы не говорили там, что вам работать не давали, а потом в каюту – спать, благо она напротив. Сюда будут приходить другие, мы не собираемся из-за вас всё на судне запирать, но вот вы пока никуда выходить не сможете. Еду будем приносить. И вы отсюда ни ногой, чтобы другим неповадно было. А то представьте, что произойдет, если каждый из Антарктиды будет что-то увозить, кто пингвина, кто кита, да что уж говорить, даже если по камушку – что через несколько лет-то останется? Подумали? Растащат на сувениры. Ну, что молчите?