на рубашке. В кабинете Ника набрала номер службы сервиса и, повернувшись к Киру спиной, стала говорить. Она внезапно поймала себя на мысли, что автоматом повторяет заказ, который делала когда-то давно, в прошлой жизни, когда папа был жив, а Кир ещё не успел сказать ей всех обидных слов, добровольно отказываясь от неё. Держа трубку у уха, она повторяла то же самое, слово в слово, и солнечный луч падал под тем же углом на гладкий полированный стол, задевая глубокую царапину с правого края, ту самую, которую она сама сделала маленькими маникюрными ножницами, когда ей было года четыре. Ника тогда сильно напугалась, что папа рассердится — он в тот день о чём-то спорил с дядей Борей, ходил по кабинету, громко что-то доказывая, а она, забравшись с ногами в его кресло, сначала увлечённо рисовала, а потом в её руках как-то оказались эти ножнички, маленькие, блестящие, с опасно-острыми краями. Дядя Боря первым заметил испуг на её лице и, мгновенно сообразив, весело подмигнул, поднялся, встал за спиной, аккуратно вынул острые ножницы из её ручонок и заговорщически шепнул на ухо: «всё нормально, девочка». А потом громко, перебив папу, воскликнул:

— Чёрт, Паша, я кажется тебе тут стол испортил.

Папа резко приблизился, посмотрел на царапину, на притихшую Нику, наверняка, всё понял — папа всегда всё понимал — нахмурился и сказал:

— Вот что ты за косорукий, Боря,

и, отобрав у дяди Бори эти дурацкие ножницы, со всего размаху закинул их в стоящую в углу мусорную корзину.

Стол папа менять не стал, и Ника, каждый раз заказывая завтрак по телефону, следила как солнечный лучик осторожно крадётся к царапине, светлой змейкой сползающей к краю.

…На том конце линии принялись повторять заказ, и Ника рассеянно слушала, думая опять про отца, про ту свою дурацкую детскую выходку, и совершенно забыв про Кира, который, не решаясь приблизиться к ней, подпирал дверной косяк.

— Всё верно? — уточнили в службе сервиса.

Она подтвердила и, обернувшись к Киру, вспомнив наконец-то про него, произнесла:

— Завтрак через десять минут в столовой.

Ника вернулась к себе в комнату. Дневник так и лежал там, где она его оставила, открытый всё на той же странице, и глаза её помимо воли снова упёрлись в неровный убористый почерк.

«Ликвидация прошла успешно. Место ликвидации — квартира А. Ставицкого. Приговор приведён в исполнение Г. Савельевым. Свидетели — Л. Барташов и К. Ставицкая (в дев. Андреева) с детьми».

Просто и лаконично. Игнат Ледовской не был хорошим писателем и события тех дней излагал сухим канцелярским слогом, словно и не убийства описывал, а так. Наверное, в службе сервиса девушка, которая только что принимала у неё заказ, так же отметила у себя в журнале: «Получила заказ из квартиры Савельевых, стандартный завтрак на две персоны. Исполнил курьер Н. Иванов».

Разве можно так писать про людей? Ликвидация…

Ника с шумом захлопнула дневник, как будто тот самый исполнитель, Г. Савельев, мог сойти с пожелтевших страниц, предстать перед ней, живой, весёлый, с нахальным блеском в дерзких глазах, и кем бы она сама тогда стала — жертвой или свидетелем?

«Свидетели Л. Барташов и К. Ставицкая (в дев. Андреева) с детьми», — всплыли в памяти строчки. Кира Ставицкая, её прабабушка. С детьми — надо думать, с Леной и Толей. Её бабушкой Леной и отцом дяди Серёжи Ставицкого, Анатолием.

Закрыв глаза, она представила себе эту прабабушку Киру — Ника её никогда не видела, но папа показывал фотографию. Очень красивая женщина с величавой осанкой. Фотография была какая-то парадная, Кира Ставицкая стояла в полный рост, глаза смотрели строго, на точёном, безупречно очерченном лице ни тени улыбки. Гордая, надменная Кира Ставицкая, которой никак не подходило тёплое и ласковое «прабабушка».

«В дев. Андреева». Фамилию Андреевых в Башне знали все. Как знали из уроков истории и то, что Алексея Андреева, который до мятежа фактически управлял в Башне всем, и его семью, убили во время мятежа Ровшица. Ликвидировали. Каким образом это было сделано, в учебниках не говорилось.

Она помнила, как заучивала в школе наизусть те даты и события. Машинально заучивала, не особо вникая в смысл, который стоял за словом «семья». И вот теперь смысл всплыл в неровных строчках дневника прадеда Веры, неумолимо встал перед Никой, заставляя её представлять себе то, что произошло очень давно. И не просто датами из учебника по истории Башни, а живыми людьми, когда-то живыми…

К. и Л. Андреевы, кто они такие? Ника задумалась. Вроде бы папа говорил, что у прабабушки Киры был брат. Точно, брат-близнец. Кирилл. Ника запомнила это ещё и потому, что имена показались ей забавными — Кира и Кирилл. А получается, что этого брата-близнеца Кирилла убили (ликвидировали) на глазах у сестры Киры и её детей. И сделал это (привёл приговор в исполнение) не кто иной, как её дед, Григорий Савельев.

«Он во время восстания совсем молодой был, — рассказывал ей отец. Они сидели на диване, и она, прижимаясь к его плечу, с интересом слушала. — Ему тогда всего восемнадцать стукнуло. Даже меньше, чем твоему Киру сейчас. А время, рыжик, было неспокойное. Отец не очень любил вспоминать…»

Конечно, теперь понятно почему не любил. Кто ж захочет такое вспоминать. Убивать людей семьями, на глазах их родственников, женщин и детей. Тут нечем гордиться. Такое надо забыть, потому что… как иначе?

Ника попыталась представить. Далёкий 2120 год. Башня охвачена восстанием. Апартаменты, наверняка похожие на те, в которых она сейчас живёт — просторные, с большими окнами, выходящими на террасу. Молодая женщина, высокая и черноволосая, в строгом платье стоит у окна… Почему у окна, Ника не знала, просто вдруг увидела — стоит и смотрит в небо, на кроваво-огненный шар, зависший над головой.

Статичная картина, словно сошедшая со старых литографий, пришла в движение, и вот рядом с молодой женщиной появился мужчина, похожий на неё как две капли воду, только осунувшийся, усталый, с тоской и злостью на красивом надменном лице, и с ним женщина — жена, худенькая, как подросток, перепуганная, с дрожащими губами — вцепилась в руку мужа длинными побелевшими пальцами.

Ещё минута — и кадр сменился. Высокий, худощавый