— Она там что-то про тетрадь говорила какую-то, — сказала Анна. — Я не очень поняла.

— Какую тетрадь? — удивился Борис.

— Что-то вроде дневника. Генерала Ледовского. Она принесла её с собой, хочет тебе показать. Говорит, ей нужен твой совет.

— Дневник генерала Ледовского? — Борис вскинул брови.

— Погоди, погоди, — проговорил Павел. — Где-то я уже слышал про дневник… Точно. Ледовской! В тот день, когда я его видел последний раз, Алексей Игнатьевич как раз упоминал про дневник своего отца. Мы говорили про того инженера, который у Величко в цехах линию из строя вывел, как там его фамилия… чёрт, забыл. И генерал вспомнил про дневник. А откуда этот дневник у Ники? А, да, наверное, Вера дала…

— Ну что ж, давайте посмотрим, что там за дневник, — Борис почувствовал знакомый зуд, какой охватывал его всегда, когда он стоял на пороге разгадки какой-то интриги. Что-то ему подсказывало, что удача наконец-то им улыбнулась. И сейчас они и получат ту, недостающую информацию, которой так им не хватает.

— Ты иди тогда к себе, я её приведу, — сказала Анна.

— Хорошо, — Борис подошёл к двери и не удержался. — Вы только давайте без фокусов. А то знаю я, оставь вас наедине, голубки. Тут слышимость такая…

Анну всё-таки пробрало, она вспыхнула, зацепилась взглядом за Павла.

— Язык попридержи, Борь, — бросил он ему, не отводя от Анны глаз. — Я же могу и по шее, чтоб не заговаривался.

— Напугал, — хмыкнул Борис.

Ещё раз окинул их долгим взглядом и вышел. Ловя себя на том, что испытывает к этим двоим какую-то непривычную для себя нежность. Он не завидовал им, нет. И никакой ревности тоже не было — старая любовь к Анне уже давно прошла, переродилась во что-то другое, менее острое, но от этого не менее сильное. Он просто был рад за них. И от этого счастлив. Надо же, оказывается, можно быть счастливым от того, что счастливы твои самые близкие люди. Даже если лично ему, Борису, от этого не случилось никакой выгоды. Оказывается, можно… И он, Борис, как это ни странно, вполне был на это способен.

Анна посторонилась, пропуская внутрь Нику, ободряюще кивнула Борису и тихо вышла, прикрыв за собой дверь. Ника сделала шаг вперёд и остановилась. Маленькая, худенькая, рыжие волосы убраны в хвост, на серьёзном лице твёрдые серые Пашкины глаза, губы, бледные, обкусанные, сжала упрямой тонкой ниточкой. Как Анна.

Казалось, это была прежняя Ника, та юная девочка, какой её видел Борис в последний раз, но что-то всё же незримо поменялось. Исчезла детская округлость щёк, неловкая угловатость движений, она вся стала как будто старше. Может быть, эта незнакомая прическа — Борис привык видеть Пашину дочку смеющейся и растрёпанной — взрослая прическа придавала ей такой вид. Буйные кудри, обычно скачущие по худеньким Никиным плечам тугими медными колечками, сегодня были усмирены, подхвачены резинкой, и оттого узкое лицо девушки стало строгим и спокойным. И даже каким-то величественным.

— Вы уже знаете… про папу? — вдруг спросила она.

Борис не успел ответить. Серьёзное, незнакомое выражение исчезло с лица Ники, словно упала маска, которую эта девочка все эти дни мужественно носила на своем личике, защищаясь ото всех и, может, даже в первую очередь от самой себя, и лицо снова стало детским и беззащитным. Рот Ники дрогнул, губы некрасиво расползлись. И Борис не выдержал, шагнул навстречу, раскрыл руки, верно почувствовав, что нужно сейчас этой девочке, а она бросилась к нему, прижалась, совсем как в детстве, ища у него поддержки и защиты, и наконец-то расплакалась. Слёзы, так долго сдерживаемые, упрятанные далеко-далеко, хлынули сильным потоком, и боль, которая когтями сжимала сердце этого одинокого ребенка — а Борис чувствовал бесконечное одиночество Пашиной девочки — ослабила свою хватку, зашипела и чуть отползла в сторону.

— Ника, девочка моя, — Борис гладил её содрогающиеся от рыданий плечи, спину, чувствуя под рукой худенькие выступающие лопатки. — Ничего, ничего, моя маленькая. Всё будет хорошо. Хорошо. Вон ты у меня уже какая взрослая выросла. И сильная. Ты справишься. И всё образуется. Обязательно образуется. Поверь мне…

Первый шквал прошёл. То ли его слова возымели своё действие, то ли она действительно была очень сильной, эта маленькая девочка, дочь Пашки Савельева. Но она справилась, судорожные всхлипывания утихли. Борис, всё ещё не выпуская её из своих объятий, подвёл к кушетке, которая служила ему и спальным местом, и диваном, усадил на неё Нику, а сам сел рядом, обнимая за плечи. Она уткнулась ему в плечо.

Сколько ошибок сделано в этой жизни, думал Борис, крепко прижимая к себе Пашину девочку. Всё куда-то летел, бежал, стремился успеть, урвать, ни детей, ни семьи, одна бесконечная гонка в никуда. Женщины, чьих лиц он уже и не помнил, чужие губы, чужие руки. Не жизнь — пустышка. И всё-таки…

Всё-таки что-то у него было. Была Анна, которая несмотря ни на что, его не бросила, вырвала из лап смерти. Был Пашка, дурак и идеалист, понимающий и прощающий, как это умеют делать только дураки и идеалисты. И была вот эта девочка, вроде и не его, Бориса дочка, а всё равно его. Он не мог этого объяснить, но чувствовал, что это так. И Ника тоже это знала. Потому и выплакивала сейчас на его плече своё огромное и неподъёмное горе.

— Дядя Боря, — она наконец подняла на него покрасневшие, опухшие глаза. — Дядя Боря, скажите, это папа, да… Вас папа спрятал здесь? Он вас спас?

Он понимал, что этой девочке очень хотелось, чтобы он сказал «да». Борис видел наивное детское желание, написанное на её лице, но соврать не мог — не имел права.

— Нет, Ника, — он грустно улыбнулся и покачал головой. — Павел ничего об этом не знал. Это сделала Анна.

— А вы… вы его теперь ненавидите?

— Пашку? — удивился Борис. Удивился искренне, потому что ожидал какого угодно вопроса, только не такого. — Нет, девочка моя, нет… что ты.

Ненавидеть Пашку? Да Савельев был последним человеком на земле, кого бы Борис смог возненавидеть, пусть бы даже тот подписал ещё хоть сотню приговоров. Он замолчал, пытаясь найти для Ники те слова, которые смогли бы всё объяснить, но