Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вид мой пугает маму.
«Что случилась?» — «Просто устала. Была какая-то дурацкая генеральная репетиция. Мне никто не звонил?»
Я почему-то уверена, что звонил Игорь Николаевич.
«Звонил какой-то мужчина, — говорит мама, — оставил свой телефон. Ты знаешь, кто это?»
Бросаюсь к телефону, набираю номер, мужской голос браво отзывается:
«Слушаю вас».
«Игорь Николаевич?»
«Какой еще Игорь Николаевич? Это Юра».
«Ах, Юра… Что случилось, Юра?»
«Это ты объясни, что с тобой случилось. Ты зачем рассказала Веронике про Риту?»
Для одного дня — многовато. Слезы, как у рыжего в цирке, веером брызжут у меня из глаз. Кричу, забыв, что меня слышит мама.
«Что вам всем от меня надо? Я не обязана хранить ваши тайны! Вранье это, выдумки, а не тайны! Ведь не был ты разведчиком, не был. И Риты никакой не было!»
«Была Рита, — отвечает Юра, — и тайны чужие надо хранить, даже если они тебе кажутся выдумкой. Не плачь».
«Тогда почему ты сегодня струсил, почему промолчал? Почему только один Игорь Николаевич подал голос?»
«Начинай с себя, — говорит Юра, — разве ты не молчала?»
«Нет, я с тебя начну. Отвечай, почему ты спишь на работе. Придешь, а ты спишь. У тебя сонная болезнь?»
«У меня двойня, — отвечает Юра, — два мальчика. Ты понятия не имеешь, что такое сразу два грудных ребенка. Не высыпаюсь. И ты уж не будь так строга: я ведь самое большое полчаса позволяю себе вздремнуть. Дети, между прочим, меня не осуждают».
Не сразу, но до меня доходит, что он сказал: он женат, у него дети. А Вероника? Она же не знает об этом. Любит и не знает самого ужасного — он женат. Слезы снова брызжут у меня из глаз, но Юра этого не видит.
«А Игоря Николаевича не возноси, — говорит он, — вот будет выставка и увидишь, какой замечательно честный твой Игорь Николаевич, каких успехов достигли его молодые дарования. А все французская гуашь. Пройдется он своей рукой по детским рисункам, подправит, подмалюет и засверкают картинки — глаз не оторвешь».
Не дождавшись ответа, Юра вешает трубку. Но через минуту звонит:
«Давай наш разговор забудем. Особенно про Игоря Николаевича. Ему хуже всех — он же из-за мастерской работает. Талантливый художник, а работать негде».
«Забудем», — отвечаю и плачу уже без слез, одним голосом.
«Перестань, — говорит Юра, — большая уже, Рита никогда не плакала».
Он не говорит, что я похожа на Риту. Наверное, уже не похожа.
Мама ставит передо мной тарелку с манной кашей. Каша в синих разводах от вишневого варенья, которое искристым комочком лежит посередине. «Иди мой руки», — говорит мама. Руки по-прежнему ее главная забота. Она не задает мне вопросов, не вздыхает, не заглядывает в мои заплаканные глаза. Завтра скажет какой-нибудь родительнице со связями: «Танечке надо помочь, что-то ей не очень в этой Школе искусств». Я опережаю ее: «Я не уйду из этой школы, — говорю, — там столько детей и взрослые, как дети, ничего не понимают».
Мама вяло кивает, ей все равно, останусь я или уйду, ее волнует только консерватория. Я должна туда попасть. Без этого ее и моя жизнь не будут жизнью. Когда-то она училась в консерватории, а завершилось все безрадостными детьми, которые наверняка не любят ее и наш дом. У них болтаются локти и кисти рук не желают быть «пампушками». И только часы, на которых движется минутная стрелка, примиряют их с этой каторгой. Я все это знаю, сама одна из них. Музыке надо учить по-разному: высокоодаренных — строго и даже сурово, всех остальных — без нажима, ласково.
«Мама, зачем взрослые мучают детей? Зачем неспособных терзают музыкой? А глупеньких, безвинных какими-то ужасными танцами?»
«Не говори глупостей. Никто никого не терзает. В старину в дворянских семьях всех обучали музыке, танцам, и никому это не вредило».
«Ты уверена? А вдруг повредило? Вдруг какой-нибудь жених, услышав, как невеста бездарно долбит по клавишам, сбежал перед свадьбой?»
«Ты мне сегодня не нравишься, — мама хмурится, она устала от своих учеников, а тут еще я, — у вас там что-то произошло на работе, но при чем здесь какой-то жених, который сбежал?»
«При том, что родительская любовь — не всегда любовь. Иногда это тиранство».
Мама не привыкла к таким моим заявлениям, она отворачивается, не глядит на меня, но я знаю, что взгляд у нее сейчас разочарованный.
«Если тебе интересно, — говорит она, — то совсем не любовь главное материнское чувство. Когда-нибудь ты поймешь, что главное чувство — страх. Постоянный страх, что с твоим ребенком случится что-нибудь плохое».
Мне бы успокоить ее: не страшись, я постараюсь не пугать тебя, но меня несет в другую сторону, и я говорю другое:
«Это от того, что один ребенок. Одна мать — одно дитя и не на кого отвлечься. У меня будет минимум трое. И никаких девиц. Три мальчика — Балтазар, Мельхиор и Каспар».
«Это не детские имена, — она наконец-то улыбнулась, — ты хоть знаешь чьи? — Мамино лицо оттаивает, глаза оживают, она рассказывает мне историю, как свою полузабытую детскую сказку. Рассказывает о волхвах, о том, как они пришли с драгоценными дарами, а потом спасли божественного младенца. — Это такой вечный символ, — объясняет она, — детей надо одаривать всем самым лучшим и спасать от беды».
Ей тоже всегда хотелось спасти
