Странно, думал приезжий, иудеи должны были представлять себе эту историю совершенно иначе; и вообще речь шла о чём-то другом. В полуденный зной пришли три мужика в запылённой одежде. Гостей усадили в тени под деревом, хозяин хлопочет об угощении. «И будет сын у Сарры, жены твоей». А тут не мужи — ангелы. Они ничего не говорят, ничего не едят, они просто сидят и молчат, склонив головы в пышных причёсках, и угадывают мысли друг друга. В сущности, они трое — одна неизречённая мысль. Красота, гармония, покой. То, чего никогда не было и не будет на этой земле.

Не было ни малейшей охоты вступать в беседу с аккуратно причёсанным старцем, который остановился позади и спросил: «Это кто ж такие будут?»

Приезжий пожал плечами. Старик остался недоволен его ответом. «Какая ж это Троица. Троица — это отец-сын-святой дух. А это что?»

«Угу», — сказал приезжий, не отрывая глаз от иконы.

«А?»

«Вы совершенно правы».

«Я говорю: а это что?»

«Это? — спросил турист, просыпаясь. — Как вам сказать. Это беседа без слов: Я, Ты и Он. Это аллегория времени, слева прошлое, справа будущее. А посредине настоящее».

«А по-моему, — сказал старик, — это что-нибудь божественное».

«Вы правы. Тут изображена ветхозаветная Троица, три ангела пришли к Аврааму и Сарре. Их здесь не видно».

Он добавил:

«Это знаменитая икона».

«Знаю, что знаменитая. Так к кому, говоришь, пришли?»

Не дождавшись ответа, старик проговорил:

«Это что, евреи, что ль?»

К сожалению, сказал иностранец и отошёл побыть у окна. Аккуратный старичок покачал головой и побрёл прочь. Народу прибавилось. Вокруг теснились экскурсанты. Он стоял у окна. Ещё одна группа вступила в зал.

«The prophet Elija with scenes from his life!»[11]

VI

Таксист, почуявший хороший калым, везёт его за город, в Николо-Ленинское или как оно там называется, — не доезжая Пахры, свернуть на дорогу без указателя, место таинственное и знаменитое. В лесу, где ещё недавно собирали грибы почётные инвалиды социализма, стоят заборы, висят видеокамеры, сверкают башенки вилл, кукольное средневековье, дворцы-мутанты, третьеразрядный модерн. Выяснение личности перед воротами из чугуна и жести, всё на удивление просто и быстро, старая дружба не ржавеет! Такси разворачивается и катит прочь, гость вступает на территорию, ведомый мордатым телохранителем, радушный хозяин встречает в просторном холле.

Хозяин свеж, бодр, улыбчив, по-видимому, не испытывает смущения, что, впрочем, было бы странно в этих хоромах. Лицо Серёжи с раздавшейся нижней половиной стало прямоугольным, кожа бронзовой, он не постарел, пожалуй, даже помолодел зрелой, законсервированной молодостью. Время течёт по-разному на разных планетах, и как бы даже в разные стороны. Что-то мешающее есть в этой встрече, надо признать, — какой-то песок на зубах, но в конце концов это не удивительно, после стольких лет. Хотели было обняться.

«Сколько времени ты уже здесь?.. — За этим следует ритуальный вопрос: — Жрать хочешь?»

И распахиваются половинки дверей, и катится стол-тележка с бутылками необыкновенных фасонов, мажордом с физиономией, по которой проехалась скалка для раскатывания теста, расставляет яства. «Фуршетик», — говорит хозяин. Друзья сидят за овальным столом на неудобных стильных стульях с круглыми спинками; слабый взмах ладонью — так отмахиваются от насекомых, — и человек с плоским лицом исчез. Ручной телефон промурлыкал первые такты каватины Фигаро. Комната представляла собой гибрид музея с деловым кабинетом, пахли розы, тонкий, гнилостно-сладковатый запах, словно где-то в подвале разлагался труп. Хозяин тряс металлическим патроном, в котором брякали кубики льда.

«Алло», — сказал он брезгливо.

Некоторое время он слушал шепчущую, бормочущую трубку.

«Короче».

Трубка шелестела, волновалась.

«Я сказал: нет. Пусть заткнётся».

Он разлил по фужерам бледно-янтарный напиток.

«Ты давай, приступай, не жди…»

«Мы тогда таких питий не пили», — заметил гость.

«Уж это точно, — улыбнулся хозяин. — Нравится?»

«Неплохо».

«Мой рецепт. Ты давай. Не стесняйся. Надолго к нам?»

«Ещё денька два-три».

«По делам или так?»

«Какие у меня дела. Да, — проговорил гость, — тут много перемен. Хотя бы уже то, что я могу приехать…»

«Демократия», — сказал хозяин.

Он спросил:

«Видел кого-нибудь из наших?»

Приезжий отвечал, что никого не видел, одну только Ольгу.

«Это которую?»

«Ту самую».

Он назвал фамилию.

«А!.. где-то припоминаю. Рыжую? Она, по-моему, уже три фамилии сменила».

«Столько воды утекло, а она нисколько не изменилась».

Мальчик резвый, кудрявый, влюблённый.

«Алло…»

Иностранец поворачивал голову, поглядывал по углам.

«Алло. Я сказал. Больше повторять не буду… — Гостю: — Так, говоришь, не изменилась. Ты ведь, кажется, вздыхал по ней».

«Не я один».

«На меня, что ли, намекаешь?»

«Хотя бы».

«Что-то не помню. Ну и как она тебя встретила?»

Гость пожал плечами.

«Ты женат? — Приезжий ответил, что живёт один. — Ну, так тем более. Не теряйся. Раз уж приехал. Она всем даёт, — сказал хозяин, берясь за новый фиал. — Вот это попробуй».

Владетельный князь наливает яд в кубок дорогого гостя.

«А ты?»

«Воздержусь. Врачи запретили».

Приезжий смотрит в окно; пора приступать. Погода хмурится. В сущности, у него нет никакого плана, он полагается на вдохновение.

«А ты помнишь, Серёжа…» (Или, может быть, Сергей Иванович?)

«Конечно, помню».

«Но ведь ты ещё не знаешь, — гость улыбается, — что́ я хочу спросить».

«Знаю, — хозяин в ответ. — Университет».

«Помнишь нашу балюстраду, в Новом здании?»

«Как же, как же».

«Оно тогда ещё называлось новым, а старое — где был наш факультет, по другую сторону улицы Герцена».

«Большая Никитская, — поправил хозяин. — Я там тыщу лет не был».

«Представляешь, я зашёл в клуб… если помнишь, там стоял бюст Ломоносова. Дерзайте, ныне ободренны…» — сказал гость.

Хозяин кивал.

«И вижу: никакого Ломоносова больше нет, вместо Ломоносова портрет патриарха. Нет ни клуба, ни студенческого театра, всё захватила церковь. Какие-то личности в рясах… Причём тут церковь, можешь ты мне объяснить?»