— Вы, Алла Осиповна, навещаете Эдуарда, верно?

— Иногда, очень редко, — вздохнула она, — смотреть на человека без обеих ног — занятие не из приятных. — Тут она опять расплакалась. Вопрос о внебрачных детях так и не слетел с моих губ.

— Я лучше зайду попозже, — сказала я, поднимаясь с кресла. Алла Осиповна не прореагировала. Тогда я сказала громче: — Проводите меня до двери!

Рыдания оборвались. Она непонимающе посмотрела на меня:

— Вы что-то сказали?

— Меня срочно вызывают, я ухожу, — спокойно ответила я. — Закройте, пожалуйста, за мной дверь.

Смысл сказанного дошел до Аллы Осиповны не сразу. Поняв, чего от нее хотят, женщина встала, сделала шаг и чуть не упала, покачнувшись. Я поддержала ее под руку, довела до двери и даже помогла открыть. На лестничной площадке я вызвала лифт, а затем, не дожидаясь его, побежала вниз по лестнице с седьмого этажа четырнадцатиэтажного элитного дома. Сработал выработанный годами инстинкт, что лифт — источник повышенной опасности и спускаться на нем можно только в крайних случаях, когда другие пути представляют еще большую опасность либо заблокированы.

Ровно через семь минут я стояла перед дверью Фирсова и давила на дверной звонок.

Дверь долго не открывали. Потом послышались шорохи. Скрипучий голос осторожно спросил из глубины квартиры:

— Кто там?

Я представилась следователем. Это возымело магическое действие. Запертая дверь тут же отворилась передо мной, а голос сказал:

— Входите.

Я вошла, вглядываясь в полумрак, царивший в квартире. По сравнению с роскошной квартирой Аллы эта выглядела захламленной пещерой с пожелтевшими вздувшимися обоями и пятнами плесени по углам. Фирсов откатился назад на инвалидной коляске, давая мне дорогу.

— Проходите на кухню, а то в комнате у меня не убрано.

— Да я не привередливая, — ответила я, исподтишка изучая хозяина. Щуплый седой мужчина с изборожденным морщинами лицом, светло-карие глаза, кустистые брови, сильно оттопыренные уши. Ноги ниже коленей отсутствовали, лишь пустые подвернутые штанины. На кухне Фирсов подвинул мне табуретку.

— Присаживайтесь. Чем обязан?

Я рассказала ему, как и Корноуховой, про угрозу, нависшую над семьей Ивана Глебовича, намекнула, что все смерти были не случайны.

— А я-то тут при чем? — испуганно спросил Фирсов. — Я всего лишь инвалид.

— Дело в том, что в данный момент Алла Осиповна не в состоянии вразумительно разговаривать, но она мне дала ваш адрес, сказала, что вы были другом Глеба. — Разговаривая, я с деловым видом положила папку на стол, достала чистый лист бумаги, ручку, посмотрела на просвет стекла очков. Делала все так, будто для меня это — обычная, каждодневная рутина. — В общем, Эдуард Николаевич, думаю, вы можете пролить свет на некоторые аспекты жизни своего друга.

— Хм, друга, — хмыкнул Фирсов, — я вообще не хочу никаким боком касаться этой истории, и так уже сижу в инвалидном кресле.

— Уклонение от дачи показаний преследуется по закону, — предупредила я, хмурясь. — Ваши действия можно квалифицировать как укрывательство преступника, противление следственным действиям, помехи работнику прокуратуры при исполнении его должностных обязанностей. Я могу вызвать машину, и вас заберут в КПЗ, не посмотрев на вашу инвалидность. — В конце фразы мой тон стал ледяным, как воздух на полюсе холода.

Фирсов побледнел, закашлялся, потом сказал:

— Какие вы все-таки бездушные, черствые люди. Вам бы только сажать!

— Мне за это деньги платят, — заметила я. — Итак, мы будем разговаривать о Глебе?

— Спрашивайте, — вздохнул Фирсов, смирившись со своей судьбой.

— Эдуард Николаевич, вы, как его друг, непременно должны были быть осведомлены о его личной жизни, — начала я. — Скажите, были ли у него любовницы, а у любовниц — внебрачные дети?

— Любовниц была куча, а вот дети… кажется, нет, — задумчиво проговорил Фирсов. — Глеб мне жаловался на Аллу, говорил, что она бесплодна, и искал ей замену. Как сейчас помню его слова: «Заделаю какой-нибудь ребенка, а Аллу пошлю на хрен, на кой мне порченая», — его лицо исказила ехидная улыбка, — только что-то он никому не заделал, а вот Алла забеременела.

— Вы что, намекаете, что у Глеба были проблемы с репродуктивной функцией? — спросила я заинтересованно.

— Нет, я ничего не утверждаю, — засуетился тут же Фирсов, — просто констатирую факт. Хотите чаю? — Он подкатил к плите и схватил чайник.

— Эдуард Николаевич, не стоит беспокоиться, — остановила я его жестом, — Алла Осиповна десять минут назад поила меня чаем, больше мне не выпить.

Он пожал плечами:

— Как хотите.

— А вы с Аллой часто видитесь? — неожиданно задала я вопрос. — Заметно, что она вам небезразлична.

— Нет, мы уже с ней давно не виделись. — После секундного замешательства Фирсов добавил: — Полгода или больше, я не помню.

— Так-так, — протянула я, делая вид, что изучаю бумагу из папки, — а Алла Осиповна показала, что вы видитесь довольно часто и вас связывают больше, чем дружеские отношения. После смерти Глеба вы ей много помогали. Потом этот случай с вашим избиением. — Сделав паузу, я посмотрела на него поверх очков: — Так что, Эдуард Николаевич, будем и дальше вводить следственные органы в заблуждение и чинить помехи правосудию?

— Да что она вам там понарассказывала! — нервно воскликнул Фирсов, протягивая руку к листу бумаги. — Разрешите посмотреть.

— Нет, — я резко захлопнула папку, — извольте рассказать свою версию, а затем сравним. И, если вы врете, отправитесь в тюрьму.

— Я только хотел защитить Аллу и не наговорить лишнего, — стал он оправдываться.

— Иван — ребенок Глеба? — с нажимом спросила я, врезав по столу ладонью. — Быстро говорите правду!

— Иван — мой сын, — проговорил Фирсов расстроенно. — У Глеба по этой части были какие-то проблемы.

— И вы как настоящий друг решили помочь? — спросила я с сарказмом.

— Он обвинял Аллу, вел себя с ней, как свинья. Что, я должен был молчать? — с обидой ответил он.

— Глеб об этом не знал? — я внимательно посмотрела на Фирсова.

— Конечно, нет! — на его лице появилось смешанное выражение удивления и раздражения. — Да если бы он узнал, он бы мне голову оторвал. Нет. Как Иван родился, Глеб страшно возгордился собой, дескать, научил-таки бабу рожать.

— Вас избили уже после смерти Глеба? — резко поменяла я тему.

— Да, через три года, — озадаченно ответил Фирсов, — схватили прямо в центре города, запихнули в машину, вывезли за город и стали избивать битами. Очнулся я в трико и рубашке, а на дворе — конец сентября. Вокруг — поле, грязь. Пришлось ползти несколько километров до дороги. Выжил я только потому, что читал в школе книжку про Маресьева. Подумал, если он дополз до своих, и я смогу. Дополз до дороги, а дальше потерял сознание. Очнулся уже в больнице, без обеих ног. Врачи сказали, что началась гангрена.