Маргарет тоже прочла предисловие, и ей показалось, что в нем содержится нечто большее, чем критика властей, ибо в пропитывавшей строки бессильной ярости она увидела историю своей жизни – увидела и задумалась, как могли любовь и нежность донегольского периода превратиться во что-то подобное. А еще она поняла, что они никогда отсюда не уедут, что остров навсегда останется их домом и что для ее мужа, разочарованного и повергнутого в безвыходное и бездонное отчаяние скоропостижной и страшной смертью его поэтического дара, не сыщется во всем мире более подходящего места, чем этот затерянный в океане крошечный обломок скалы – отчасти рай, отчасти тюрьма.

Именно тогда, лежа рядом со спящим мужем под несколькими одеялами и пледами, Маргарет Луни осознала, что любовь можно не только приобрести, но и потерять. Она поняла, что́ ее ждет, и что ее девичье сердце, до краев наполнившееся любовью в день первой встречи с Мьюрисом, в оставшиеся годы будет только терять ее капля за каплей. Все, что она получила, ей придется отдать, думала она. И день за днем, по мере того как превращались в привычную рутину трудности островной жизни – дребезжащие под ударами ветра стекла, затекающий под дверь дождь, муж, напивающийся в единственном на острове пабе, отключенное электричество, молчащее радио, скука, тишина и невообразимое одиночество, – Маргарет Луни вспоминала, как впервые узнала любовь, и удивлялась, какой же огромной она была, что продержалась так долго.

11

Когда Исабель вернулась остров на пасхальном пароме, отец встретил ее на причале и повел домой. От избытка чувств он то и дело сильней сжимал ее локоть и с облегчением думал о том, что дочь вернулась благополучно и его многомесячное беспокойство и мрачные предчувствия оказались безосновательными. Виски, которое Мьюрис Гор выпил за обедом, помогло ему позабыть о всех тревогах мира, и теперь он вел Исабель по ушедшим в раскисшую землю камням дорожки с таким торжеством, словно она была очевидцем и свидетелем одержанной им славной победы. Но когда они вошли в дом, Маргарет сразу поняла, что́ случилось с ее дочерью. Быстрым движением руки смахнув выступившие на глазах слезы, она бросилась к Исабель и заключила ее в объятия.

В тот вечер все мужчины, женщины и дети острова собрались в маленькой каменной церкви, которая стояла вдалеке от моря под защитой серого холма. Страстная седмица подходила к концу, и под сводами церкви, за окнами которой продолжал лить дождь и ветер гнал по небу мрачные и темные облака, звучали бесконечные молитвы. Исабель сидела на скамье вместе с матерью, отцом и братом. Она тоже повторяла молитвы и рассматривала кальвари [12], но думала только о Падере, вспоминая горячую, щекочущую волну, которая пронзала ее от пяток до макушки при каждом его прикосновении. Если Исабель слишком долго смотрела на свечи, они начинали качаться, двоиться и гореть особенно ярко, и тогда она испытывала головокружение и дурноту. Лицо ее горело, и Исабель чувствовала себя больной и разбитой. Скамьи были сплошь заполнены прихожанами, сидевшими чересчур тесно, отопление работало на полную мощность, да и самый воздух в церкви казался каким-то серым то ли от молитв, то ли от запаха множества человеческих тел и был малопригоден для дыхания. В какой-то момент кровь внезапно отхлынула от лица Исабель, и она почувствовала, что падает вперед. С трудом взяв себя в руки, она заставила себя не слушать усыпляющее гудение множества голосов, выпрямилась – и поймала быстрый, встревоженный взгляд матери. Он пронзил ее буквально насквозь, и Исабель вдруг поняла, что Маргарет все знает. Вспыхнув, девушка покачнулась и снова начала медленно, обморочно заваливаться вперед, и только рука матери, вцепившаяся в рукав ее пальто, удержала Исабель от падения.

Всю Пасху и понедельник Светлой седмицы Исабель провела в постели. Рядом с ней дремал в кресле Шон. Время от времени заходил отец, он справлялся, как она себя чувствует и не случилось ли что-нибудь в Голуэе. Маргарет Гор ни о чем не спрашивала. Она варила суп, готовила каши и рагу, а потом, воспользовавшись тайным языком собственной любви, скармливала дочери кусочки вареной или жареной рыбы. В течение четырех дней Исабель не могла подняться с кровати. Страх, словно тяжелая ладонь, давил на ее влажный от испарины лоб, удерживая ее в постели. Она думала, что беременна, и боялась, что мать сможет прочесть это по ее лицу, как умеют делать это все матери. Каждый раз, когда Маргарет входила в комнату, Исабель отворачивалась и прятала лицо в подушку. Потом вера и любовная лихорадка снова вскипели в ее крови, лицо Падера встало перед мысленным взором Исабель, и она принялась так и сяк кроить и перекраивать свое будущее, пока не была удовлетворена получившимся результатом. Она решила, что оставит монастырь и выйдет замуж, что у нее непременно родится девочка, которая вырастет в квартире над мануфактурной лавкой в Голуэе и будет танцовщицей. Все это Исабель в конце концов выложила Шону. Лежа в темной спальне, она срывающимся шепотом рассказала ему обо всем, а за окнами по-прежнему бушевал дождь, и мать на кухне жарила рыбу. В голосе Исабель было столько напора и огня, что казалось, будто беленые стены комнаты начали понемногу светиться; сама же она как будто исчезла, растаяла, и только ее обнаженное, трепещущее от страсти сердце осталось лежать на белоснежных простынях. Не успела она закончить свой рассказ, как ей уже захотелось повторить его еще раз, с самого начала. Исабель просто не могла удержаться, чтобы не вернуться к дорогим ее сердцу подробностям, не повернуть назад время и не вспомнить – совсем как ее мать, возившаяся со сковородами в кухне, в нескольких шагах от спальни, – первые дни своей великой любви.

Шон сидел и слушал; когда Исабель порывисто схватила его за руку, он тоже слегка сжал ее пальцы. И когда она откинулась на подушки, по которым темной волной разметались ее густые волосы, и, несколько раз вздохнув, уснула, продолжая, впрочем, ворочаться и что-то бормотать во сне, он продолжал сидеть возле выходившего к морю окна, беззвучно плача о своей потерянной сестре.

Во вторник утренний паро́м привез письмо из монастырской школы. Едва увидев его, Маргарет Гор сразу поняла, что чего-то подобного ей и следовало ожидать. Осторожно держа конверт двумя пальцами, она ушла с ним в ванную комнату – подальше от спальни, где все еще храпел ее муж. Встав возле окна, Маргарет читала, и руки у нее тряслись, а строки прыгали перед глазами: низкая успеваемость, плохая концентрация, очень слабые результаты на предварительных экзаменах, воскресные визиты некоего «кузена», гарантированный провал на июньских выпускных экзаменах – и ни одного шанса попасть с такими оценками в университет.

Сложив письмо, Маргарет аккуратно спрятала его обратно в конверт. Оно было доказательством того, что интуиция ее не подвела, но она и не нуждалась ни в каких доказательствах. Маргарет и так знала, что причина всего – любовь. В задумчивости она поглядела за окно. Там, на фоне седого моря и серых камней, вились и кричали чайки, а одна из них пролетела совсем близко, держа в клюве какую-то дрянь, подобранную в мусорной куче у задней двери соседнего дома. Какое-то время спустя Маргарет отворила раму (ворвавшиеся внутрь морской воздух и громкие голоса чаек заставили ее вспомнить о Донеголе и о своей юности) и, разорвав письмо сначала пополам, потом на четыре части и, наконец, на мелкие клочки, выбросила их за окно, чтобы истина сгинула навсегда, а любовь осталась жива.