Для Исабель это было первое лето после детства – лето, наполненное долгими и пустыми синими днями, которые мелькали за окном лавки, будто на экране; лето, когда она впервые постигла всю глубину и сложное устройство собственного сердца. Падер появлялся теперь в ее днях и ночах, как внезапно выглянувшее солнце или лунный свет. Необходимость отвечать любовью на любовь ошеломила его, и он начал испытывать неожиданные приступы беспокойства и раздражения, причину которых и сам до конца не понимал. Когда Исабель говорила, что любит его, Падеру не хотелось ей верить; когда она с улыбкой делала шаг ему навстречу, ему хотелось как можно скорее сбежать. И все-таки он любил ее. Так, во всяком случае, он говорил матери во время их ставших почти ежедневными стычек, каждая из которых завершалась тем, что он круто поворачивался на каблуках и с топотом сбега́л по лестнице вниз. Задыхаясь от бессильной ярости, не в силах вымолвить ни слова, он стоял посреди лавки и только сжимал и разжимал кулаки, глядя в глаза девушки, которая никому так не улыбалась, как ему. Он смотрел на Исабель, словно от нее исходила неведомая угроза, а она, ничего не подозревая, шла к нему через зал, улыбалась своей сказочной улыбкой и протягивала ему навстречу руки, от одного прикосновения которых Падера бросало в дрожь. Что с ними случилось? Что произошло?.. Этого он не знал, но факт оставался фактом: он больше не выносил, когда она его обнимала, и, нетерпеливо отстранившись, направлялся к выходу, бросая на ходу небрежное «Пока!» и оставляя Исабель безнадежно барахтаться в загадках любви.

Каждый день Падер О’Люинг спешил как можно скорее покинуть Голуэй; словно запутывая следы, он петлял по пустынным проселкам северного Коннахта, сражаясь с собственными чудовищными мыслями. Неужели он ее вовсе не любит? Это казалось слишком невероятным, чтобы в это можно было поверить. Каждый раз, оказываясь в комнате матери, Падер спорил с ней так, словно не смог бы жить без Исабель. Но стоило ему спуститься вниз и увидеть ее в полусумраке торгового зала, как внутри его словно включался со щелчком какой-то сложный механизм, и он испытывал к ней самое настоящее отвращение. Ему было невдомек, что он ненавидит Исабель именно за ее любовь; что в момент, когда она отдала ему всю себя, она мгновенно спа́ла с того места среди звезд, которое отводило ей его чувство, и где-то глубоко внутри его вновь зазвучал насмешливый голос из далекого детства, исподволь внушавший ему неколебимую уверенность в том, что он – никчемный дурак, и что любить его – никчемная и непроходимая глупость. Нет, ничего этого Падер пока не сознавал. Пройдет еще три года и шестьдесят восемь дней, прежде чем истина явит ему себя во всем беспощадном блеске, и он, сидя в пабе Пауэрса с бокалом виски, поймет, что впереди его ждет череда страданий, от которых ему не избавиться до конца жизни. Но в тот день Падер все еще думал, надеялся, что причина может быть в чем-то другом, и ни в чем не винил своего покойного отца, и все же каждый раз, глядя на Исабель, на свою красавицу-островитянку, он видел перед собой типичную продавщицу – простую, заурядную, ничем не примечательную девчонку, каких много. Такой, наверное, была когда-то и его мать. Но, замечая, как просветлело лицо Исабель, которую забавлял комичный вид, с которым он, застыв, таращился на нее, Падер чувствовал острое желание удрать, убежать от нее как можно дальше, чтобы иметь возможность снова вздохнуть свободно. И он бежал – прыгал в машину и мчался прочь. Лишь оказавшись достаточно далеко, он останавливался на обочине и проводил в полной праздности по несколько часов кряду, глядя в открытое окошко на лиловые горы вдали, а Исабель в это время неподвижно стояла среди врывающихся в витрину солнечных лучей, среди пляшущих в них пылинок, и, хмурясь на свое отражение в полированном дереве прилавка, терпеливо ждала его возвращения.

Только на обратном пути Падеру удавалось обогнать терзавших его сердце демонов, оставить их на извилистых горных дорогах, так что в летний вечерний город он въезжал, вновь наполнив душу грезами о красоте Исабель. Выбравшись из машины, он, как прежде, чуть не бегом несся по улицам Голуэя, сжигаемый неотвязным желанием быть с ней рядом, целовать ее губы и прикасаться к лицу, которое, незаметно для него, начинало понемногу бледнеть и терять свежий девичий румянец. Он врывался в лавку, и дверной колокольчик громко звякал, но Исабель даже не поднимала головы. Она была слишком горда и слишком уязвлена его внезапным утренним исчезновением и долгим отсутствием, и все же когда она в двадцатый раз складывала один и тот же кусок коричневого твида, пальцы ее чуть заметно дрожали.

– Прости меня! – говорил он. – Честное слово, Исабель, мне ужасно жаль, что я тебя обидел!

В течение нескольких секунд после этого оба неподвижно стояли друг напротив друга и молчали. Очень скоро подобные моменты – паузы между болью и прощением, мгновения остановленного сердца, пролетавшие, прежде чем Исабель, поборов гордость, поднимала на него взгляд – станут привычным элементом их отношений.

– Я идиот, – добавлял Падер и, криво ухмыльнувшись, вытягивал вперед руки. Этот простой и искренний жест действовал почти мгновенно, и Исабель кидалась к нему, улыбаясь и прощая, испытывая огромное облегчение от сознания того, что он по-прежнему ее любит. Вскоре они уже выходили из лавки, захлопнув за собой дверь, и, держась за руку, быстро, чуть ли не вприпрыжку, шагали по опустевшим улицам. Над Голуэем еще светило солнце, морской воздух казался бодрящим и свежим. Из вымощенной камнем аллеи доносились звуки скрипки, кто-то играл рил [13], и под эту зажигательную мелодию Исабель и Падер на ходу исполняли несколько танцевальных па, ненадолго расцепив руки и разойдясь в стороны, а потом снова сойдясь, а затем чуть не бегом мчались мимо музыканта к выходу из аллеи, торопясь как можно скорее оставить позади невеселый день.

– Мне следовало бы купить цветы.

– О да, следовало бы!

– Я серьезно.

– Я тоже.

– Тогда я куплю их прямо сейчас!

– Хотела бы я знать, где ты их достанешь – в такой-то час!..

– А вот увидишь!.. Присядь-ка вот здесь и подожди меня минутку.

И Падер исчезал, а Исабель оставалась на Лонг-Уолк [14], любуясь заливом, на поверхности которого голубая рыбацкая лодка покоилась на своем собственном отражении, а зеркальная вода была такой неподвижной, что ей казалось, будто она могла бы дойти по ней до са́мого своего дома на острове. Падер тем временем возвращался в центр города; он знал, что ему необходимо что-то придумать, чтобы вернуть себе ее расположение, однако это не было для него слишком сложной задачей – он с самого начала старался совершать такие поступки, которые она могла бы запомнить. Сейчас он мчался по улицам, на ходу срывая поздние бархатцы, лобелии и петуньи, которые пышно цвели в ящиках перед магазинными витринами или в принадлежащих муниципальному совету низких бетонных вазонах. Минут через десять Падер уже возвращался на набережную с охапкой погубленных цветов. Он протягивал их Исабель, и она, смеясь, нюхала букет, а потом бросала в отливающую серебром и золотом воду залива.