Лет сто назад придумал название для самого главного вынашиваемого романа. «Думайте обо мне так», – вывел на заглавном листе. А «как?» с той далекой поры так и не придумалось. Засада. Другого слова не подберу. При том, что за «как» ал немереное число страниц и еще столько же припас чистыми. А пока суть да дело, принялся редакторствовать. Хоть и говорят, что двумя шариками в пинг-понг не играют. Пинг-понг. Удивительно по-вьетнамски звучит, хотя я во вьетнамском ни бум-бум, а придумали название игры англичане.

Как и любой редактор, я – открыватель. Я проникаю сквозь авторские мысли, к породившим их чувствам, полагаясь на собственное мерило искренности. Иногда прошу уточнить, добавить красок, случается, что и ясности. Так должно было бы быть. Так меня обучали. Но что делать, если чаще всего между мною и авторским замыслом оказывается всего лишь помеченный знаками, сложенными в слова, лист бумаги? Конечно же, я расстраиваюсь, но не ропщу – с работой нынче ох как непросто. Однажды взбунтовался и неделю «гастролировал» на улице возле хинкальной в костюме главного блюда. У меня нещадно мерзли коленки. Причем правая, более терпеливая днем, при исполнении, с лихвой отыгрывалась ночами. Повод вернуться к привычным занятиям я для себя поименовал «профнепригодностью» и пошел на поклон в редакцию. Сдаваться. Пока выслушивал для пленного обязательное, думал, к каким еще профессиям не лежат мои тело, душа, ум. И понял, что «жизненепригоден». Это открытие могло бы завести меня черт-те куда, но, к счастью, только на добровольной основе, а по своей воле я не пошел. Остался где был и каким был. Я и сейчас там же и тот же. Стареющий типяра, убежденный в бессмысленности осмысленных убеждений, неустроенный, частенько поддающийся ложному суждению о способности алкоголя покарать стресс, то есть сильно поддающий… Чем еще украсить портрет?

«Русский?»

«Всё может быть».

«Интеллигент?»

«О…»

«Согласен, временами очень и очень сомнительно».

«Зато во все остальное время эта призванность согревает душу».

48

Иногда, каюсь, накатывает, и я мягко грущу о себе таком, какого никогда не было, начиная с неопределенных, неведомых, а потому легко прорастающих в любой почве корней. В мире иллюзий, к слову, тоже нужна опора, пусть и такая же иллюзорная. Удачливые и богатые в таких случаях подыскивают голодных художников с божьей искрой. В сытых, не могу не признать, она, божья искра, тоже встречается, но сильно загромождена, занесена хамсинами чиновного обожания, ее трудно рассмотреть. Трудно и о-очень дорого. Голодные же – не все, разумеется, однако многие, – так жаждут сытости, что легко продаются. Вот им, талантам, еще не опознанным человечеством, и заказывают «старое масло». Не забывая приложить к задатку набор своих фотографий. Для «штришков», так сказать, определяющих «фамильное» сходство. И рождается на холсте мнимая прабабушка, фрейлина в кренолинах. Или, скажем, такой же псевдопрадед в парадной форме Московского 1-го лейб-драгунского императора Петра Великого полка… А ведь не случайно, не с бухты-барахты вспомнился именно этот полк. В гостиннной… Двух, а тем более убожества одного единственного «эн» для представлениях об описываемом пространстве никак не достанет… Итак, в гостиннной одного помпезного дома в Замоскворечье мне довелось лицезреть богатырский, что до размеров, холст, поименованный следующим образом: «Предок с сослуживцем и близким другом Федором Федоровичем Тютчевым в карты режутся». Так, гордо похохатывая, полотно гостям представил сам хозяин. Я частным порядком пописывал его мемуары, втайне надеясь, что литературная серия «Охуеть и не встать» вряд ли когда-либо кем-либо будет учреждена, а значит, рукопись никогда не увидит свет и мир не будет смущен еще больше, чем он смущен сейчас. За труды собственно и был удостоен немалой чести присутствовать в высокой компании.

Прочитать, если именно это – про Тютчева, предка и карты, – или что-то иное было выгравировано на табличке внизу рамы, я не удосужился. Неловко было отбиваться от восхищенных и охающих, будто при родах, гостей. К тому же нижний край рамы требовал поклона, возможно прогиба, я же не был уверен, что рубашка из джинсов не вылезет. Или что-то вовсе оскорбительное для общества. Даже на мой саркастичный взгляд все вместе – работа, рама, табличка – выглядели вполне достоверно и презентабельно. Не в пример лучше хозяина. Грамотно и умело состарена: без ботокса, хитрых подтяжек. «Да здравствуют возрастные морщины!» – полыхнул в мозгу неозвученный лозунг. И тут же подумалось оправдательное: «По меньшей мере, знает, кто такой Тютчев. И что служил. И где служил…» Правда, вырисовался нюанс, но о нем чуть позже. Как и о друге юности, с которым чудом сохранил отношения; я все помню, просто немного отвлекся.

Я слушал разглагольствования хозяина о мире, об истории, о своем, то есть его в ней месте, а мой короед сомнений, тихо сопя, поедал плоть благодушия. Нет, конечно же не сам «потомок» выдумал липовый сюжетец. Наверняка корыстный живописец отметился, присоветовал две фигуры писать, одна из которых известна…

«Гонорар опять же за двоих слупил».

«Ну, и молодец».

«Завидуешь».

«Как и ты».

И еще дважды молодец – вот он, нюанс! – что утаил, шельмец, от заказчика: не тот это Тютчев, который известный поэт и по отчеству Иванович. Это сын его, Федор Федорович, так и не выбившийся, кстати сказать, в известные литераторы, хоть и пытался настойчиво. Нынче он и вовсе забыт, то есть неузнаваем. Но служил именно что в Московском 1-м лейб-драгунском императора Петра Великого полку, тут без фальши.

«А может, не было никакого коварного умысла надуть толстосума и художник такой же лопух, как его заказчик?»

«Запросто».

«Дочкину паству вспомнил».

«Их, убогих».

49

Честно говоря, мне сдается странной тяга нынешних состоятельных выдумщиков определять своих пращуров именно на военную службу. Случись у меня подобная блажь и, понятное дело, возможности, я бы своего «предка» отдал в дипломаты. Или пристроил к ним. Кому как больше нравится. Там и Тютчев – старший, и Бестужев-Рюмин, и Горчаков. «Предку»-то нафантазированному какая печаль – в чей мундир рядиться? Форма, кстати, в те времена у дипломатов была весьма импозантной. Особенно парадная. Авантажно выглядели тогдашние мидовцы. Офицеры лейб-гвардии, я бы сказал, дипломатам баталию кутюрье заметно проигрывали. Впрочем, это дело вкусов, а они меняются, не почитая традиции, скорее уж с вызовом к ним. Знавал я человечка, что с трех шагов «Кавказ» от «Агдама» по запаху в голос радостно различал, теперь же «Дом Периньон» оценивает молча, задумчиво и немного печально. Возможно, вспоминает, что Пьер Периньон, строго говоря, не был изобретателем игристого вина, но много чем поспособствовал его появлению. Или телеурок сомелье вспоминает, а в голове: «И чё, сука, щеки надувать придумали. Пузырики – они и есть пузырики. Закинул бы щас махом, и супцу… пока не остыл. Вот, блядь, вынудил господь в люди выбиться».

Я представил себе еще одно полотно по соседству с нынешним лет эдак через пятьдесят. Вязь по меди внизу рамы «Имярек с Сергеем Шойгу смотрят в скучную сирийскую даль, но им не скучно, карты прапор спёр». Вообще-то картина не получилась. Скорее уж барельеф. Еще я про себя заметил, что коли хозяин дома вес не переборет, а явит привычное всем упорство в его наборе, то профиль министра потеряется на профиле персоны совсем не исторического веса. Даже не знаю, чем обернулось бы рефлексирующей в мемуарах прорве такое не в меру возвышение. Такая несправедливая пропорция как минимум означала бы, что с нынешним режимом случилось что-то недоброе, а это невозможно, потому что мой гостеприимный хозяин – прыщ неживой на сухой березе без нынешних. Словом, утопия.