с обреченными на смерть. При этом я не чувствовала свинцовой тяжести, как тогда, когда попала в котел и брела в сторону Умшлагплац. Только напряжение. Мне предстоит убивать. А потом и самой умереть. Кровь стучала в висках так громко, что стук отдавался в ушах, и я опасалась, как бы не полопались сосуды.

Я не сводила глаз с Мордехая, ожидая сигнала к атаке. Старалась делать это по возможности незаметно, но можно было и не шифроваться. Эсэсовцы не обращали на нас ни малейшего внимания. Им и в голову не приходило, что от плетущегося на убой скота может исходить хоть какая-то опасность. Сотни тысяч евреев уже вошли безропотно в газовые камеры – так с чего бы последние несколько тысяч обитателей гетто будут вести себя как-то иначе?

Когда мы добрались до угла Низкой и Заменгофа, Мордехай повернулся к Амосу и кивнул. Я затаила дыхание. Амос сунул руку в карман куртки, мигом выхватил гранату, рванул чеку и швырнул гранату в двух немецких солдат. Они даже не успели ничего сообразить – да и никто не успел. Граната взорвалась, разорвав эсэсовцев в клочья.

Я вздрогнула от грохота и зажмурилась, хотя была готова к взрыву. А когда открыла глаза, увидела Амоса, который тоже глядел на мертвых солдат. Ему понадобилась пара секунд, чтобы осознать все значение содеянного. Он убил эсэсовцев!

Со стороны Мордехая послышалась пальба. Я обернулась. Наш командир, сжимая в руке пистолет, палил по солдатам. Двое из них повалились в снег.

Толпа в панике бросилась врассыпную. Со стороны Амоса тоже раздались выстрелы. Солдаты вопили:

– Евреи вооружены! Эти свиньи вооружены!

Позади меня открыли огонь по СС Михал и Мириам.

Немцы начали отстреливаться!

– Мириам! – крикнул Михал.

Она не ответила.

Я оглянулась. Но среди бегущих людей ни Михала, ни Мириам не разглядела. Загремели новые выстрелы. Вскрикнул Михал. Значит, в него немцы тоже попали…

Оба погибли. Оба погибли. Оба погибли. Ни о чем другом я думать не могла. Оба погибли.

Я снова посмотрела на Мордехая. Держа пистолет в вытянутой руке, он целеустремленно шагал прямо на двух солдат и стрелял, стрелял, стрелял. Когда магазин опустел, он отбросил оружие, склонился над убитым эсэсовцем, схватил его пистолет и продолжил палить.

А я все еще ни единого выстрела не сделала. Даже пистолет не достала. Как только я открою огонь – это было ясно с самого начала, – я сразу превращусь в цель для солдат, которые лихорадочно пытались найти атакующих в толпе.

Амос вскрикнул.

Я бросила на него испуганный взгляд. Похоже, ранен в руку. Но не убит. Пока не убит!

И тут я выхватила пистолет. Но куда стрелять? Между мной и солдатами бежали перепуганные люди. Я не имела права зацепить никого из них.

Я бросилась к бордюру – там лежали эсэсовцы, убитые Мордехаем. Их кровь и снег смешались в бело-красную кашу. Передо мной полз раненый молоденький солдатик. То ли латыш, то ли немец, то ли украинец – кто там разберет, – но лицо у него было нежное, прямо-таки ангельское, и он бормотал что-то себе под нос, но разобрать слов я не могла. Звал на помощь? Молился?

Я направила на него пистолет. Он вскинул на меня взгляд. В этом взгляде читалась мольба. Он не хотел умирать.

Но с какой стати он надеется на милосердие? Он бы меня не пощадил. Сволочь с ангельским лицом. Рука у меня задрожала. Надо нажать на курок. Я обязана нажать на курок!

Солдат заплакал, забормотал что-то по-немецки, я услышала:

– Марлен…

Как Марлен Дитрих из американских фильмов. Это его подружку или жену так зовут? А может, дочку? Или он слишком юн, чтобы быть отцом? Рука у меня затряслась еще сильнее. Солдат плакал. Я согнула палец, готовясь нажать на курок. И тут услышала крик Мордехая:

– Мира, сзади!

Я обернулась. За спиной, метрах в трех от меня, стоял рослый, ражий эсэсовец и целился в меня из пистолета.

Я выстрелила мгновенно.

Эсэсовец рухнул. Рухнул замертво на снег.

Меня затошнило.

Мордехай схватил меня за плечи и рявкнул в ухо:

– Беги!

Мы бросились наутек. За нами – раненый Амос. Парни при этом продолжали палить по эсэсовцам, которые от страха только уворачивались. Мы пробежали две улицы, и Мордехай крикнул:

– Сюда! В дом!

Мы заскочили внутрь, помчались вверх по ступенькам. Я еле дышала, у Амоса кровь текла рекой, рукав его куртки вымок почти насквозь, но Мордехай гнал нас дальше. По приставной деревянной лестнице мы вскарабкались на чердак и через лаз перебрались на чердак по соседству, а оттуда сквозь еще один лаз в третий дом. В последнее время подпольщики вовсю сооружали подобные пути отступления. Своего рода улицы над настоящими улицами. Но чердаки то еще укрытие, поэтому, очутившись в очередном здании, мы бегом спустились по лестнице в секретный бункер и только там, в полной темноте, измученные, рухнули на пол. Меня вырвало. Мордехай перевязал Амосу руку, из которой по-прежнему струилась кровь. Никто из нас не произносил ни слова. Мы были совершенно без сил и при этом в страшном возбуждении. И вдруг Амос засмеялся. С истерическими нотками. За ним прыснул и Мордехай. Тоже истерически. И я тоже засмеялась, а потом заплакала. Заплакала о Мириам и Михале.

Мы втроем обнялись, каждый из нас испытывал одновременно и горечь, и счастье. Горечь, потому что мы потеряли товарищей, потеряли друзей. Счастье, потому что мы живы. А эсэсовцы мертвы. Евреи начали убивать немцев. Теперь все будет не так, как прежде!

41

Эсфирь произнесла несколько слов в память о погибших. Она сделала это вместо Мордехая, которому нужно было в другой конец гетто, где он собирался встретиться с командирами ЖОБ, чтобы обсудить текущее положение дел: благодаря нам – НАМ! – немцы на целый день убрались из гетто.

В своей короткой речи Эсфирь подчеркнула, что Мириам и Михал погибли за правое дело, что их смерть вдохновит остальных и мы все можем ими гордиться. Говорила она очень хорошо, взвешенно, спокойным, твердым голосом, без намека на фальшивый пафос. Они мертвы, сказала Эсфирь, но они не просто мертвые – они павшие. Они герои. А значит – хотя прямо она этого не сказала, – герои и мы, стрелявшие в немцев.

Под конец Эсфирь неожиданно ударилась в воспоминания: рассказала, как в летнем лагере Мириам пела у костра такую прекрасную печальную песню, что ребята не могли сдержать слез – даже девочки постарше, вроде Эсфири, которые считали, что уж они-то умеют владеть собой.

Меня ее рассказ поразил. Я и не подозревала, что Эсфирь и Мириам знакомы так давно. И представить себе растроганную Эсфирь не могла. А главное, понятия не имела, что у Мириам, оказывается, прекрасный голос. При нас она никогда не пела. Ни единого раза. Никто из обитателей бункера почти ничего не знал о прежней жизни своих товарищей.

Когда Эсфирь закончила свою маленькую речь, мы принялись за ужин. Точнее сказать, принялись другие – мне кусок в горло не лез. Я по-прежнему боролась с дурнотой. Ведь я убила человека. Все произошло так быстро, что я даже не успела разглядеть его лица. У меня в памяти моя жертва – хотя правильно ли называть жертвой человека, который намеревался убить другого? – осталась лишь смутным силуэтом. Зато ясно вспоминался молоденький солдатик с ангельским лицом, который молил о пощаде, поминая свою Марлен. Ангельское лицо солдатика сплавлялось с размытой фигурой эсэсовца, которого я застрелила, и получался смешанный образ одного человека. И чем четче этот образ вырисовывался в моем воображении, тем хуже мне становилось. Он тоже звал: «Марлен!»

И как я ни старалась гнать эти мысли, но не могла не задаваться вопросом: возможно, у человека, которого я убила, есть подруга или жена, которая будет о нем скорбеть? А может, и ребенок, которому придется расти без отца?

Меня опять начало подташнивать.

Однако потом я взяла себя в руки. Ему-то было все равно, кого любят те, кого он гнал на Умшлагплац, и кто любит их. В том-то и дело: немцам все равно, что мы тоже люди. Если бы они видели в нас людей, то не убивали бы так запросто. И если я хочу с ними бороться, надо тоже перестать считать их людьми. Никакие они не жертвы. Просто демоны, вылезшие из преисподней. Даже если у них ангельские лица.

Я вытеснила из головы лицо молодого эсэсовца, и перед внутренним взором осталась только дьявольская рожа убийцы. Стало чуть легче, по крайней мере тошнота прошла. Но есть я все равно не могла.

Я легла раньше, чем обычно. И все отнеслись к этому с пониманием – в виде исключения сегодня я имела право на усталость. Обычно у нас косо смотрели на тех, кто выказывал слабость, страх или, хуже того, сомнение в том, что наша деятельность имеет какой-то смысл.

Перед тем как закрыть глаза, я бросила взгляд в угол, где всегда спали Михал и Мириам. С гибелью Михала на свете стало еще одним