А нашла она Френези, которая с камерой и сумкой спираченного запаса «ЭКО» моталась с рассвета и наконец оказалась на Телеграф-авеню, где снимала атакующую цепь полувоенных, что продвигалась по улице в защитном обмундировании, со стрелковым и, надеялась она, заряженным лишь резиновыми пулями оружием. Когда оглядывалась в последний раз, она была на переднем крае толпы, что медленно отступала от студгородка, по ходу разнося на своём пути всё, что могла. Когда закончилась катушка плёнки, и Френези вышла из-под укрытия своего видоискателя, она осталась одна, на полпути между людьми и полицией, без никакого подручного переулка сбоку, чтобы в него нырнуть. Хмм. Все двери лавок зацеплены, окна заставлены, забиты тяжёлой фанерой. Следующим её шагом было бы просто взять и сменить катушку, поснимать ещё, но рыться в сумке прямо сейчас лишь воспринялось бы как угроза мальчиками в хаки, которые подошли уже так близко, что даже поверх неотступной выворачивающей нос наизнанку базовой ноты слезоточивого газа она по-любому начинала их чуять, лосьон после бритья, оружейная сталь на солнце, только что выданное обмундирование, чьи подмышки теперь были мускусны от страха. Ой, мне бы Супермена, взмолилась она, Тарзана с этой его лианой. Глубинная каменная вспышка нутра накатила и пропала примерно к тому мигу, когда появилась ДЛ, вся в чёрном, включая шлем и щиток, верхом на своём почтенном и гадском, красном-с-серебром чешском мотоцикле, «Че-Зеде», во всех своих деталях навороченном, на который она и сгребла Френези из опасности, с камерой, мини-юбкой, сумками техники, всеми делами, и унесла прочь. Проходя юзом меж кучами уличного мусора и бумажных костров, по толчёному автостеклу, стараясь не врезаться ни в кого лежащего на мостовой, на какой-то тротуар и за угол наконец, и по длинному склону к Заливу, сверкающему в позднем солнце, сбежали они, в рычащем грезорывке скорости и смрада. Голыми ляжками Френези стискивала кожаные бёдра своей благоволительницы, понимая, что ещё и лицом вжимается в ароматную кожаную спину — она никогда не думала, что обнимать так может женщину.

Мотоциклетный восторг, ну дак. Они сидели, поглощая чизбургеры, картошку и молочные коктейли в заведении на набережной, забитом беженцами от заварухи на горке, все их глаза, включая и те, что точили слёзы, теперь сияли изнутри — только ли от флуоресцентов над головой, от какой-то игры солнца и воды снаружи? нет… слишком уж много этих лихорадочных ламп, не происходивших ниоткуда из-за черты, в мире тольковозникшем, ещё даже не определённом, стоили утраты почти всего в этом. Музыкальный автомат играл «Двери», Джими Хендрикса, «Аэроплан Джефферсона», «Сельского Джо и Рыбу». ДЛ сняла шлем и растрясла волосы, которые зажглись в подступающем оранжевом закате кометой. Френези, дёрганая, голодная и ополоумевшая одновременно, всё ещё пыталась разобраться.

— Тебя кто-то послал, да?

— Каталась по округе, только всего. А ты точно параноик.

Френези повела бургером, оставляя след капель сепарирующих кетчупа и жира, каждая изгибалась силами своего полёта в вихрящиеся микроузоры красного и бежевого, и…

— Тут Революция, девочка — разве не чуешь?

ДЛ сощурилась, не очень понимая: Что это у нас тут. Чувствовала она себя как взрослая, что наткнулась на маленького ребёнка, одного и в опасное время суток, пока не сообразившего, что мамы рядом нет.

— Я увидела, что ты вся просто завелась, — сказала она Френези, хоть и месяцы спустя. — Не могла тебя не подразнить. Ты была такая… — но не договорила, сделав вид, что не может подобрать слово. Вероятно, не «революционная», кое в то время поминали обширно, а иногда и с любовью, и оно бытовало в широком диапазоне значений. Френези грезила о таинственном народном единстве, сбиравшемся к лучшим возможностям света, достигаемым лишь раз-другой, как она это видела на улицах, краткими, вневременными очередями, все трассы, человеческие и метательные, верны, люди в едином присутствии, полиция так же проста, как режущее полотно в движении, — а отдельные личности, которые при встречах могут лишь наскучивать или доставать, тут вдруг на глазах трансцендируют, чуть ли не за пределами воли перемещаются гладко меж дубинкой и жертвой, дабы вместо неё принять удар на себя, ложатся на чугунку перед накатывающим железом или глядят в дуло и не теряют дар речи — нипочём не скажешь, в те дни, кто способен эдак измениться, или когда. Некоторые сюда влезали, вообще-то, втайне из-за вероятности отыскать ровно такие вот мгновенья. Но ДЛ признавала, что сама несколько менее праведна…

— Я-то обычно ищу, как бы по жопе кому надавать, — приглядываясь к Френези, ожидая неодобрения. — Но кто-то мне сказал, что смысла тут немного, если только я не, как они это называют, верно всё проанализирую? и только потом стану действовать? Слыхала о таком?

Френези пожала плечами.

— Слышала. Может, мне терпения не хватает. Приходится доверяться тому, как мне от этого. Вроде всё правильно, ДЛ. Словно мы на сей раз действительно изменим мир, — глядя в ответ с тем же самым валяй-скажи-чего-нибудь. Но ДЛ косо улыбалась сама себе. Освещённая сзади последним солнцем, Френези в ошалелое доказательство, лицо её стало одержимо лицом молодого человека, далёким, предполагаемым, — Буки Честигма, её отца. Позже, когда они принялись показывать друг другу картинки своих жизней, он там был, то же лицо в серебре и пигменте, подтверждая прежний просверк — нимб свежепролитой меди, призрачный юный герой, пришедший ей на помощь, весь этот шурум-бурум в тот день, вокруг повсюду Революция, мировые бургеры, музавтоматная солидарность, а солнце садилось за Приморским, и запах пота ДЛ и возбуждения её писи рассеивались из кожаной одежды, мешаясь с моторными ароматами.

Бука. Некогда он был младшим техасским гастролёром, пропагандировал скверное поведение по всему району Харлингена, Браунзвилла, Макэллена. На какое-то время ему с небольшой бандой удалось откочевать аж до Мобил-Бея, распространив тревожность от Мертца до Мэгэзина, но вскоре он вернулся на родную орбиту, раздавать всем дамам орхидеи с острова Дофина, которые держал свежими вместе с пивом в ванне со льдом в кузове своего грузовичка, и взялся за старое, а именно — быструю езду, неуместную пальбу из стрелкового оружия, и раздачу открытой тары, пока помощник шерифа, с роднёй на дружеской ноге, не предложил ему выбор между Армией сейчас или Хантсвиллом потом. Война, тогда ещё на подходе, прямо не упоминалась, но:

— Ну так а что мне будет можно стрелять? — поинтересовался Бука.

— Оружие любое, всех калибров.

— Я в смысле, кого мне можно будет стрелять?

— Кого скажут. Интересная штука тут, как по мне, и близко никаких тебе проблем с законом.

Буке понравилось, и он сразу пошёл и записался. С Норлин познакомился, пока был в Форт-Худе, на службе в той же узкой деревянной церквушке, где они и обвенчались, сразу перед его отправкой. Только где-то посреди Атлантики, окружённый лишь тем, что относилось, в итоге, так или иначе к стали, блюя целыми днями, воображая горизонт снаружи, неестественную чистоту, понял он, насколько ему жутко. Впервые за всю карьеру он не мог забраться в грузовик и двинуть к какой-нибудь границе. Он чувствовал, что сейчас свихнётся в этой глубокой переполненной дыре, но держался, он пытался заглянуть сквозь собственный страх, и когда удалось, было это сродни обретению Иисуса — Бука увидел, как в комиксах или на картинках к Библии, череду сцен, показывающих ему, куда идти без вариантов, а это значило вообразить худшее и затем самому стать ещё хуже. Он должен мучить жестоких, лишать алчных, давать пьяным такое, чтобы шатало их не зазря. Ему придётся стать Военным Полицейским, быть таким гадом, каким придётся, чтоб всё удалось, пользоваться всем, что он знал со своих гастрольных деньков. Так он и поступил, срастив себе первый срок в ВП в Лондоне, на и вокруг Шэфтсбери-авеню, весь обаксессуаренный девственно белым, известный, на военном жаргоне в те дни, как «подснежник».