Если в «Государстве» речь все еще идет о непосредственных личных притязаниях на правление, изъявляемых философом, философом-царем, то в «Законах» остается лишь безличное требование власти разума.) Собственно, вывод из этой политической интерпретации учения об идеях заключался бы в том, что не человек и не бог, а только благо само по себе есть мера всех вещей, – вывод, который, судя по всему, сделал не Платон, а Аристотель в одном из своих ранних диалогов[86].

В нашем нынешнем представлении, на которое так сильно повлияла платоническая мысль, авторитет тесно связан с управлением; и, чтобы продвинуться в нашем исследовании, мы должны помнить, что эта связь однажды возникла из конфликта между философией и политикой, т. е. что она не происходит из сугубо политического опыта – такого, который непосредственно относится к сфере человеческих дел. Нельзя понять Платона, если не держать в уме, что, с одной стороны, он не уставал выразительно подчеркивать безразличие философии к этой сфере и всегда предупреждал, чтобы к ней не относились слишком серьезно, а с другой стороны, сам (в отличие от почти всех последующих философов) все еще относился к человеческим делам настолько серьезно, что произвел изменения в самом сердце своей философии, чтобы сделать ее применимой к политике. Именно эта двойственность, а не какой бы то ни было формальный вид его нового учения об идеях составляет истинное содержание притчи о пещере, которую он, вообще-то, рассказывает на страницах сугубо политического диалога, посвященного поиску наилучшей формы правления. В разгаре этих исканий Платон рассказывает свою притчу о пещере, которая оказывается историей о философе в этом мире; он словно хочет написать обобщенную биографию философа как такового. Таким образом, поиск лучшей формы правления оказывается поиском правления, наилучшего для философов, и этим правлением оказывается такое, при котором философы становятся правителями города – не слишком неожиданное решение для людей, наблюдавших жизнь и смерть Сократа.

Но правление философов надо еще оправдать, а оно только в том случае было бы оправдано, если бы истина философа была значима для сферы человеческих дел, т. е. для той самой сферы, из которой философу требовалось удалиться, чтобы ее постичь. В той мере, в какой философ – просто философ, его поиски заканчиваются созерцанием высшей истины, которая, поскольку она озаряет все прочее, есть также наиболее прекрасное; но в той мере, в какой философ – человек среди людей, смертный среди смертных и гражданин среди граждан, он должен взять свою истину и превратить ее в свод правил, благодаря чему он и сможет притязать на то, чтобы действительно стать правителем – философом-царем. Жизнь тех многих в пещере, чьим правителем делает себя философ, отличает не созерцание, а λέξις, речь, и πρᾶξις, действие. Показательно поэтому, что в притче о пещере Платон описывает жизнь ее обитателей так, будто они тоже стремятся исключительно к тому, чтобы видеть: сначала тени на стене, потом сами вещи в тусклом свете пещерного костра, пока наконец тем, кто хочет увидеть истину саму по себе, не придется вовсе покинуть общий для всех мир пещеры и пуститься в новые приключения полностью самостоятельно.

Другими словами, вся сфера человеческих дел рассматривается с точки зрения философии, исходящей из того, что даже те, кто обитает в пещере человеческих дел, являются людьми лишь постольку, поскольку тоже хотят видеть, хотя и продолжают обманываться тенями и образами. А правление философов (т. е. состояние, когда человеческие дела подчинены чему-то такому, что располагается вне их сферы) оправдывается не только положением, что неизмеримо важнее видеть, чем делать, созерцать, чем говорить и действовать, но и предпосылкой, что именно стремление видеть делает людей людьми. Таким образом, интересы философа и интересы человека как человека совпадают: и тому и другому нужно, чтобы человеческие дела, результаты речи и действия, были не предоставлены самим себе, а подчинены власти чего-то вне их сферы.

III

Противопоставление уединенного созерцания истины и пребывания в гуще человеческих дел и отношений, где все относительно, оказало огромное влияние на традицию политической мысли. Внушительнее всего оно выражено в платоновской притче о пещере, и поэтому возникает некоторое искушение увидеть его истоки в платоновском учении об идеях. Однако исторически этого противопоставления не обязательно держались те, кто принимал учение об идеях. Скорее, его всегда придерживались те, кто разделял взгляд, который Платон высказал лишь однажды, почти нечаянно и в случайном месте, а Аристотель впоследствии почти дословно процитировал в знаменитом высказывании из «Метафизики»: всякая философия начинается с θαυμάζειν, удивления всему, что таково, каково оно есть. Греческая «теория» – это в первую очередь продление этого изначального удивления, а греческая философия – его словесное выражение и концептуализация. Способность к нему – вот что отделяет немногих от многих, а верность ему делает немногих чуждыми человеческим делам. Таким образом, Аристотель, не принимая платоновского учения об идеях, даже отвергая его идеальное государство, все же следовал Платону в главном: не только отделял друг от друга «теоретический образ жизни» (βίος θεωρητικός) и жизнь, посвященную человеческим делам (βίος πολιτικός), – первым иерархию этих двух образов жизни ввел Платон в своем «Федре», – но и принимал как данность предполагаемую этим иерархию. Для нас здесь важно не только то, что мысли предназначалось править действием, предписывать ему принципы, чтобы правила действия неизменно выводились из опыта мышления, но и то, что путем этих βίοι, путем отождествления видов деятельности с образами жизни, был установлен еще и принцип господства в отношениях между людьми. Исторически это стало отличительным знаком политической философии сократической школы, и ирония, пожалуй, в том, что именно этого противопоставления мысли и действия опасался Сократ, именно от него он пытался уберечь полис.

Таким образом, вторую попытку ввести понятие авторитета, в смысле отношений между правящими и управляемыми, мы находим в философии Аристотеля. Она имела не меньшее значение для последующей традиции философской мысли, хотя подход Аристотеля в корне другой. Для него разум не имел ни диктаторских, ни тиранических свойств, и никакой философ-царь не может раз и навсегда навести порядок в человеческих делах. Он утверждал, что «всякий политический организм состоит из тех, кто правит, и из тех, кем правят», не потому, что исходил из превосходства знатока над неспециалистом. Кроме того, он слишком хорошо понимал разницу между действием и созиданием, чтобы брать примеры из области изготовления. Аристотель, насколько я могу судить, был первым, кто для обоснования управления человеческими делами апеллировал к «природе», которая «создала различие… между младшими и старшими, предопределила одних к тому, чтобы ими правили, а других – править»[87].

Простота этого аргумента