вожделенные властные отношения, а те, кто к ней прибегал, на самом деле только притворялись, что воспитывают, а сами стремились господствовать.

Грандиозные попытки греческих философов отыскать такое понятие авторитета, которое позволило бы предотвратить разложение полиса и защитить жизнь философа, разбились о тот факт, что в сфере греческой политической жизни отсутствовало сознание авторитета, основанное на непосредственном политическом опыте. Именно поэтому все прообразы, исходя из которых понятие авторитета понималось последующими поколениями, были извлечены из сугубо неполитического опыта и происходили либо из сферы «созидания» и искусств, где необходим знаток и где высший критерий – пригодность, либо из частной сферы домашнего сообщества. Именно в этом политически обусловленном аспекте философия сократической школы оказала наибольшее влияние на нашу традицию. Даже сегодня мы убеждены, что Аристотель определял человека прежде всего как политическое существо, наделенное речью или разумом, хотя такое определение он дал, только говоря о политике, и что Платон представил первозданный вариант своего учения об идеях в «Государстве», хотя там он, наоборот, изменил его по политическим причинам. Несмотря на величие греческой философии, можно усомниться в том, что она лишилась бы своего в корне утопического характера, если бы римляне в неустанных поисках традиции и авторитета не решили бы перенять ее и признать за ней высший авторитет во всех вопросах теории и мысли. Но они только потому были способны это сделать, что и авторитет, и традиция уже до этого играли решающую роль в жизни Римской республики.

IV

Со времен возникновения республики и фактически вплоть до окончания имперской эпохи в основе римской политики лежало убеждение, что основание священно в том смысле, что если уж что-то было основано, то оно сохраняет обязывающую силу для всех будущих поколений. Заниматься политикой означало прежде всего оберегать основание города Рима. Вот почему римляне были неспособны повторить основание своего первого полиса, создав новые колонии, зато смогли делать все новые вклады в счет первоначального основания, пока вся Италия и наконец весь западный мир не были объединены под управлением Рима, словно весь мир был не более чем римской глубинкой. От начала и до конца римляне оставались связаны месторасположением своего города и, в отличие от греков, в периоды бедствий или перенаселения они не могли сказать: «Отправляйтесь и основывайте новые города, ибо, где бы вы ни были, вы всегда будете полисом». Не греки, а римляне были по-настоящему укоренены в почве, а слово patria черпает свой подлинный смысл из римской истории. Основание нового политического организма (для греков опыт почти повседневный) стало для римлян фундаментальным, определяющим, неповторимым началом всей их истории, уникальным событием. А самыми в полном смысле римскими божествами были Янус, бог начала, с которого мы, так сказать, до сих пор начинаем наш год, и Минерва, богиня памяти.

Tanta molis erat Romanam condere gentem («Вот сколь огромны труды, положившие начало римскому народу») – так резюмирует Вергилий извечный лейтмотив «Энеиды»: что все странствия и лишения заканчиваются, dum conderet urbem («когда ему удается основать город»). Основание Рима вкупе со столь же чуждым грекам чувством дома и очага как чего-то священного (словно дух Гектора пережил падение Трои и был возрожден на итальянской почве) и составляет политическое содержание римской религии. В отличие от Греции, где благочестие основывалось на непосредственно обнаруживавшем себя присутствии богов, здесь религия означала буквально re-ligare[92], быть привязанным, обязанным огромному, почти сверхчеловеческому и потому легендарному старанию заложить основы и краеугольный камень, основать навечно[93]. Быть религиозным означало быть привязанным к прошлому; и потому Ливий, великий хронист прошлых событий, мог сказать: Mihi vetustas res scribenti nescio quo pacto antiquus fit animus et quaedam religio tenet («Когда пишу я об этих делах стародавних, ум мой каким-то образом сам преисполняется древности и некое religio держит [меня]»)[94]. И поэтому религиозная и политическая деятельность могли восприниматься как практически одно и то же, а Цицерон мог сказать: «Ни на какой другой ниве человеческая искусность не подходит так близко к путям богов (numen), как при основании новых и сохранении уже основанных сообществ»[95]. Сама религия была силой, связующей основанный город, ведь он был постоянным домом и для богов народа, – опять же, в отличие от Греции, боги которой защищали города смертных и временами в них жили, но имели свой собственный дом на горе Олимп, вдалеке от обители людей.

Именно в этом контексте впервые появилось слово и понятие «авторитет». Слово auctoritas происходит от глагола augere, «приращивать»: авторитет, или те, кто им обличен, постоянно приращивают не что иное, как основание. Авторитетом были наделены старейшины, сенат, или patres, получившие его благодаря происхождению и преемственности (традиции) от тех, кто заложил основы всего, что будет потом, от предков, которых римляне называли поэтому maiores. Авторитет ныне живущих всегда был производен и покоился на том, что Плиний назвал auctores imperii Romani conditoresque, на авторитете основателей, которых уже не было среди живых. Авторитет, в противоположность власти (potestas), был укоренен в прошлом, но это прошлое ничуть не меньше присутствовало в настоящей жизни города, чем власть и силы ныне живущих. Moribus antiquis res stat Romana virisque, как говорил Энний[96].

Возможно, мы лучше поймем, что означало быть обличенным авторитетом, если заметим, что слово auctores может использоваться как прямая противоположность artifices, означающего тех, кто строит и создает. Именно в этом случае слово auctor означает в точности то же самое, что наше слово «автор». Кем, спрашивает Плиний по поводу нового театра, следует восхищаться больше, создателем или автором, изобретателем или изобретением? – в обоих случаях, конечно, подразумевая последнее. Автор в данном случае – это не тот, кто построил, а тот, кто вдохновил всю эту затею и чей дух представлен в самой постройке куда больше, нежели дух того, кто строил. В отличие от artifex, который всего лишь создал здание, вдохновитель есть его настоящий «автор», а именно его основатель; своим зданием он осуществил «приращение» города.

Однако отношения между auctor и artifex – это ни в коем случае не (платоновские) отношения между господином, отдающим приказы, и исполняющим их слугой. Самая заметная черта тех, кто обличен авторитетом, в том, что у них нет власти. Cum potestas in populo auctoritas in senatu sit, «тогда как власть принадлежит народу, авторитет остается у сената»[97]. Поскольку «авторитет», приращение, которое сенат должен добавлять к политическим решениям, – это не власть, он кажется нам чем-то на удивление неуловимым и неосязаемым, и в этом отношении он поразительно напоминает судебную ветвь