Два дня спустя нас высадили на берег. Остальные мои товарищи, услышав, что я получил мушкет, порох и пули, попросили того же для себя. Просьба их была удовлетворена, и нас оставили на берегу на произвол судьбы.

Судно провело еще недели две в тех краях, поправляя урон, нанесенный последней бурей, запасая топливо и воду. И все это время лодка частенько подходила к берегу, привозя нам еду, и туземцы, думая, что мы – люди с корабля, вели себя мирно. Жили мы на берегу в шалаше, который сложили из ветвей, а на ночь уходили в ближайший лес, чтобы туземцы думали, что мы на корабле. Очень скоро мы обнаружили, что они свирепы, коварны и сдерживаются лишь из страха, и боялись, что, как только корабль уйдет, окажемся в их руках.

Мысль об этом доводила моих товарищей по несчастью чуть ли не до помешательства – один из них, плотник, в припадке безумия ночью подплыл к кораблю, стоявшему в лиге[22]от берега, и так жалобно молил, чтобы его взяли на борт, что капитан, после того как страдалец три часа промаялся в воде, наконец разрешил подобрать его.

Как только плотника доставили на палубу, он принялся просить капитана и остальных офицеров за нас, оставшихся на берегу, но капитан был неумолим. Когда же стали готовиться к подъему парусов и был отдан приказ поднять шлюпку на палубу, все моряки явились на шканцы[23], где капитан гулял с несколькими офицерами. Боцман, упав перед капитаном на колени, попросил подобрать всех четырех, предлагая либо возложить на него ответственность за их поведение, либо держать их в цепях до Лиссабона и там выдать правосудию, но только не оставлять здесь на верную смерть. Капитан, не обращая внимания на моряков, приказал арестовать боцмана и пригрозил поставить его за такие речи к кабестану[24].

Тогда один из моряков, что был посмелее, сохраняя должное почтение к капитану, попросил у его чести – так он назвал капитана – разрешить желающим сойти на берег и умереть с товарищами либо, если такое возможно, помочь им сопротивляться дикарям. Капитан, еще более разозленный этим, подошел к перилам шканцев и сдержанно обратился к команде (если бы он говорил грубо, то корабль покинуло бы две трети команды, а может быть, и весь экипаж). Он сказал, что поступил так сурово не столько ради своей, сколько ради их безопасности, что мятеж на борту судна – то же, что измена во дворце. Что, будучи ответственен перед своими хозяевами, он не может допустить к вверенным ему судну и грузу людей, питавших гнусные замыслы; что он высадил их на берегу там, где они подвергались бы меньшей опасности, вдали от дикарей; что он мог бы, если бы хотел, казнить их на берегу; что хотел бы выдать их гражданскому суду или покинуть среди христиан. Но все же, сказал он, лучше подвергнуть опасности их, чем все судно, и что он не примет их на борт, даже если останется на корабле один.

Речь была так хороша, последовательна, горяча и заканчивалась таким решительным отказом, что на время удовлетворила большинство членов экипажа. Все же моряки несколько часов не успокаивались – сходились по нескольку человек и перешептывались. Под вечер ветер упал, и капитан распорядился не поднимать якоря до утра.

В ту же ночь двадцать три человека, в том числе младший пушкарь, лекарский помощник и два плотника решили, что они пойдут умирать с товарищами. Что в подобных условиях меньшего сделать нельзя; что единственный способ спасти жизнь обреченных – это увеличить их число так, чтобы они могли обороняться от дикарей до тех пор, пока не смогут возвратиться на родину.

Поэтому за час до рассвета все двадцать три, захватив по мушкету, тесаку, по нескольку пистолетов, три алебарды и добрый запас пороха и пуль, но без съестных припасов, кроме полусотни хлебов, зато со всем своим добром – сундуками и одеждой, орудиями, инструментами, книгами и так далее – погрузились в лодку так тихо, что капитан заметил это лишь тогда, когда они были уже на полдороге к берегу.

Вот так мы превратились в порядочный отряд из двадцати семи хорошо вооруженных человек. У нас было все, кроме съестных припасов. Среди нас были два плотника, пушкарь и, что важнее всего, врач, который состоял лекарским помощником в Гоа и причислен был на судне сверхштатным. Плотники захватили с собой все свои инструменты, лекарь – свои, а также лекарства, и у нас оказалось много поклажи, хотя у некоторых не было ничего, кроме одежды, как, например, у меня.

Я уже сказал, что нас было достаточно для того, чтобы защищаться, и мы сразу же дали друг другу клятву не расставаться ни при каких обстоятельствах, жить и умереть вместе, делить все съестное поровну, во всем подчиняться решениям большинства, избрать капитана и повиноваться ему под угрозой смерти. При этом, как заканчивалась клятва, капитан не должен предпринимать ничего без решения большинства.

Выработав эти правила, мы решили отыскать пищу и устроить доставку ее туземцами.

Оказалось, что они не очень заботятся или волнуются о нас. Они даже не попытались проверить, здесь мы или отбыли с судном, которое утром, после того как мы вернули баркас, взяло курс на юго-восток и через четыре часа скрылось из виду.

На следующий день двое из нас пошли осматривать округу в одном направлении, а двое – в другом. Мы скоро узнали, что местность приятная, плодородная и, в общем-то, здесь можно хорошо жить, но вот населяют ее какие-то мало похожие на людей существа, и с ними нельзя войти ни в какие отношения.

Мы обнаружили, что местность богата скотом, но не знали, можно ли им воспользоваться. И хотя нам очень нужна была еда, никому не хотелось накликать на себя целое племя озлобленных дьяволов, и потому мы решили попытаться выяснить, как держаться с туземцами, для чего отправили одиннадцать хорошо вооруженных человек. Они сообщили, что встретили туземцев, которые, увидав мушкеты, держались робко и испуганно; так что сразу стало ясно: туземцы знают, что такое мушкеты и зачем они служат. Наши знаками попросили еды, и туземцы принесли травы, коренья и молоко, но дали понять, что готовы продать все это, а не отдать, и хотят знать, что получат в обмен.

Это поставило моряков в тупик: выменивать им было не на что. Тогда один из наших вытащил нож и показал туземцам. Те разволновались так, что готовы были вцепиться друг другу в горло. Моряк, видя это, решил продать нож подороже. Они долго торговались: одни давали кореньев, другие – молока, наконец кто-то предложил козу, на что моряк согласился. Тогда и другой достал нож. За него никто ничего не мог предложить, но наконец один из местных объяснил знаками, что у них кое-что есть. Наши ожидали часа три, пока туземцы не вернулись, ведя за собой небольшую жирную корову, которую и отдали за нож.