«Русский авангард» продвигали уже преимущественно футуристы, хотя и записанные в «каталоге» Серебряного века в одном ряду, через запятую со старшими и младшими символистами, акмеистами, имажинистами, но выросшие на эстетической ненависти к символистам. Футуристическая «Пощёчина общественному вкусу» , вышедшая под новый, 1913 год, и сборник «Смена вех» (1922) закрывали «проект» Соловьёва и Бердяева и показали пример Преодоления.

Из манифеста «Пощёчина общественному вкусу».

«Кто же, доверчивый, обратит последнюю Любовь к парфюмерному блуду Бальмонта? В ней ли отражение мужественной души сегодняшнего дня? Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с чёрного фрака воина Брюсова? Или на них зори неведомых красот?

Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми.

Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Аверченко, Чёрным, Кузминым, Буниным и проч. – нужна лишь дача на реке. Такую награду даёт судьба портным.

С высоты небоскрёбов мы взираем на их ничтожество!»

С подросших за эти сто лет небоскрёбов можно и нам «воззреть», бросить прощальный взгляд хотя бы на одного из списка футуристически проклятых.

Саша Чёрный – главная звезда журнала «Сатирикон» и прочих дореволюционных остросатирических изданий. Другой псевдоним, помимо Чёрного, у Александра Михайловича Гликберга был Мечтатель.

«…Дерзкая политическая сатира… обличение мелочности, пустоты и однообразия суетного мещанского существования… сочетание сарказма с нотами пессимизма…» – это я скачал из статей о Саше Чёрном, а сами его стихи могу воспроизвести даже на память – они были положены на музыку и составили великолепную пластинку Александра Градского «Сатиры»:

Пример Чёрного хорош тем, что у него есть и талант, и чувство долга: в 1914 году он ушёл на войну. Пусть не на передовую, как Гумилёв, а солдатом при полевом лазарете, но и это – реальный подвиг на фоне остальной декадентской «тусовки». А то, что в марте 1917 года Саша Чёрный был Временным правительством назначен заместителем комиссара Северного фронта, это, конечно, больше говорит о самом правительстве. Я уж описывал «поддувавший» в ту эпоху под всё и всяческие двери богемный дух – и бизнес-элита (Савва Морозов), и Дума, и правительство.

Как-то я пытался до-представить, до-вообразить: а вдруг возникла бы какая-нибудь бюрократическая, политическая надобность у секретаря Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства написать по какому-то поводу замкомиссару Северного фронта? И тогда в анналы нашей истории попала бы «Служебная переписка» двух высокопоставленных сотрудников Временного правительства Александра Блока и Саши Чёрного… Может, даже с постскриптумами … а ещё вчера ночью я написал вещицу.

А если бы у секретаря Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства А. Блока возникла служебная надобность прояснить ситуацию на Юго-Западном фронте (всё-таки именно командующие фронтами вместе с Гучковым-Родзянко ссаживали Николая с престола), то… и там он наткнулся бы на родственную душу: помощник комиссара фронта – известный литературный критик Виктор Шкловский.

Но это я отвлёкся. А Сашу Чёрного в эмиграции захватывает жуткая тоска по России. Далее – нарезка из критических статей о нём:

«…начиная с цикла “Русская Помпея” (1919), впервые обозначившем мотив ностальгии, отчётливо звучащий в эмигрантском творчестве поэта… Щемящей тоской по утраченной Родине, острым ощущением бесприютности пронизаны книга стихов Чёрного “Жажда” (1923), поэма “Кому в эмиграции жить хорошо” (1932), обнаружившая единственного счастливца на чужбине – малыша в кроватке…»

Понимаете ли вы… всю громадность разницы (как между живым человеком и паспортной “фоткой”)?! То , что «… в книгах гений Соловьёвых» – это ему сказали когда-то. Ткнули, очертили наставническим ногтем в книжке: Зазубри! Передай по цепочке говорящих попугаев…

А то, что «… сотрясаемая Ивановыми земля» и была его Земля обетованная, утраченная – это он дошёл сам. Жизнью дошёл.

…но не будем тянуть дольше и дальше цепочку подобных Историй… Прервёмся, ибо Ценители утонченной философии, поэзии и такую уже сочтут за дискредитацию. Скажут, что оценивать поэтов, философов надо «по творениям», а не как в школе – «по поведению». Но наиболее значительные произведения лучших творцов Серебряного века написаны ими после, пускай и вынужденного, как ссылка Пушкина, ухода из той «тусовки», вернее, после её «закрытия в связи с известными событиями – революцией и Гражданской войной». Мандельштамо-, Ахматово– и Цветаевоведы это подтвердят. О талантах же Черубины, Брюсова, Бальмонта, ещё трёх дюжин поэтов, которые, например, запечатлены на лекции Белого/Брюсова в хороводе вокруг револьвера поэтессы Нины, и о талантах сотнях других, которые не попали на знаменитую лекцию, сегодня сказать сложно. Тогда-то на них глядели, как в подзорную трубу, как в детский игрушечный калейдоскоп, а для реального рассмотрения их талантов нужен микроскоп, причём мощный.

Только Блок, Хлебников и Гумилёв целиком «уместились», «уложились» (с разной степенью добровольности) в ту эпоху. Как в гроб. Может и серебряный, но в их случае – НЕ мельхиоровый. А Блок сумел ещё и водрузить надгробный памятник нерукотворный, поэму «Двенадцать».

И уж конечно, самые утончённые, по восторженной оценке Бердяева, в истории русской культуры герои Серебряного века не могли не проявить своих эстетических пристрастий в связи с важным российским событием – открытием памятника Александру III. Смешно было и надеяться, что декадентская «тусовка», вырвавшаяся на свой «праздник жизни» из эпохи, когда «… царили сон и мгла» , высказала бы какие-то тёплые слова в адрес того, кто олицетворял строгость, дисциплину, повседневный труд, скуку… «Сдержанную сосредоточенность, собирание сил… простую обыденную внутреннюю деятельность» (Менделеев).

Но здесь ведь ещё и сошлось: кроме строгого, скучного царя, героем газетных статей, общественных толков стал и его чугунный образ – памятник, воздвигаемый на Знаменской площади Петербурга скульптором Паоло Трубецким. Точь-в-точь как когда-то в глазах читающей публики двоились царь Петр I и «Медный всадник»…