– Сергей Аркадьевич! – прервал сравнительный анализ мужских лицевых аксессуаров гладко выбритый Успенский. – Давно хотел вас спросить, просто не решался… Вы отказались выступать обвинителем по делу Засулич. Это ведь не простое решение… конец государевой карьере. Вы меня давече спрашивали, как можно было принять решение убить супруга, когда дама даже изменить ему долго не решалась. А как вы решились пойти против власти? Вы ведь стремились к ней, раз пошли в прокуроры?

Артем из учебного курса университета помнил, что Андреевский отказался обвинять Веру Засулич в суде присяжных, и дело закончилось оправдательным вердиктом. В 1878 году Засулич пришла на прием к петербургскому градоначальнику Трепову и выстрелила в него из револьвера. Так как Трепов оказался ранен, а не убит, то Засулич грозило до двадцати лет тюрьмы. Обвинение вместо отказавшегося Андреевского поддерживал прокурор Кессель. А вот председателем суда в этом процессе был как раз Анатолий Кони, который при вопросе Успенского о деле Засулич громко крякнул прямо в чашку с чаем, слегка его расплескав.

Успенский повернул голову в сторону Кони и ехидно спросил:

– Или на ваше решение повлияла позиция Анатолия Федоровича, как и на позицию присяжных? Я читал, Анатолий Федорович, после этого процесса за вами – и, видимо, по заслугам – закрепилась слава бескомпромиссного судьи.

Кони посмотрел на Артема, как бы вопрошая, будет ли тот отвечать, но по выражению глаз Каховского-Андреевского стало понятно, что ответа придется ждать долго.

– Я вам расскажу, Петр Демьянович, как было дело, – сказал Кони. – Я эту историю знаю лично. Сергей Аркадьевич всегда уходит от ответа на этот вопрос. А зря.

Каховский благодарно кивнул.

Кони продолжил:

– Как-то утром, когда Сергей Аркадьевич, совершенно безмятежный, пришел на службу, его позвал товарищ прокурора Жуковский и, не то посмеиваясь, не то сострадая, сказал: «Знаешь? Тебя ждет Лопухин (прокурор Санкт-Петербургской судебной палаты. – Прим. автора). Он тебя решительно избрал обвинителем Веры Засулич. Ради приличия он предложил эту обязанность и мне, как исправляющему должность прокурора, но он мечтает именно о тебе». Конечно, Жуковский лукавил, он просто отказался от предложения стать обвинителем по личным мотивам, он посчитал, что участие в деле повредит его брату-эмигранту. Но Сергей Аркадьевич поверил, что ему и только ему решили доверить карающий меч обвинения. Бесконечно взволнованный, как он мне сам потом рассказал, он пошел к Лопухину.

Тот встретил, как водится в таких случаях, с распростертыми объятиями и сказал: «Когда я настаивал на передаче дела Засулич в суд присяжных, я имел в виду именно вас. Я часто слушал ваши речи и увлекался. Вы один сумеете своею искренностью спасти обвинение». Вместо того, чтобы броситься в объятия министра и разрыдаться благодарными слезами от оказанного доверия, Сергей Аркадьевич ответил так: «Ваше обращение ко мне – величайшее недоразумение! Конечно, Вера Засулич совершила преступление, и если бы вы, как мой начальник, предписали мне обвинять ее, то я не имел бы права ослушаться. Поэтому я прежде всего желал бы знать, беседуем ли мы с вами формально или по-человечески?»

И что, вы думаете, ответил Лопухин? Он не отдал приказание, а зачем-то решил поговорить с Сергеем Аркадьевичем по-родственному.

На что и получил вполне ожидаемый и, я бы сказал, наглый ответ: «Обвинять Веру Засулич я ни в коем случае не стану, и прежде всего потому, что кто бы ни обвинял ее, присяжные ее оправдают. Потому что Трепов совершил возмутительное превышение власти. Он выпорол “политического” Боголюбова во дворе тюрьмы и заставил всех арестантов из своих окон смотреть на эту порку… И все мы, представители юстиции, прекрасно знаем, что Трепову за это ничего не будет. Поймут это и присяжные. Так вот, они и подумают каждый про себя: “Значит, при нынешних порядках и нас можно пороть безнаказанно, если кому вздумается? Нет! Молодец Вера Засулич! Спасибо ей!” И они ее всегда оправдают. Никакая обвинительная речь тут не поможет».

Кони дружески похлопал Артема по колену. Артем скромно и с достоинством улыбнулся, будто это он послал подальше большого начальника и лишился государственной карьеры по принципиальным соображениям.

– Да, – Успенский задумался. – Так никакого принципа? Здоровый прагматизм. Логика. Вы просто понимали, что будет. Ушли, но не проиграли дела. Хотя… Я думаю, остались бы и проиграли – карьера все равно бы состоялась. Кто там запомнил бы – выиграл, проиграл… Был обвинителем в таком-то деле, был судьей, был адвокатом такой-то персоны – вот что остается в истории и памяти народа.

– Вероятно, вы правы, – согласился Артем. – Подробности дела мало кто помнит. Но когда библиотеки станут доступны любому человеку в любой точке земного шара, будут иметь значение подробности. Когда каждый может получить информацию, не приходя в библиотеку, не читая подшивок случайных газет…

Артем запнулся, видя, как его собеседники удивленно уставились на него.

– Вы нам про свой сон, Сергей Аркадьевич? – вкрадчиво спросил Кони. – Голубчик, вам надо отдохнуть. Идите прилягте, мы пока с Петром Демьяновичем потолкуем о его поездке на восток в поисках чудесных откровений, а вечером предлагаю пройтись к озеру. Погода располагает. Как думаете, а, Сергей Аркадьевич?

Кони настойчиво как-то подмигнул и улыбнулся, взглядом выпроваживая Артема.

Артем покорно встал, попрощался с Успенским и пошел в предоставленную ему спальню. Поднимаясь по лестнице, сквозь скрип ступеней он слышал, как Кони и Успенский говорят на повышенных тонах.

Николай несколько раз звонил Каховскому в этот вечер, но телефон Артема настойчиво отправлял его к автоответчику для «оставления сообщения».

Написал две эсэмэски с просьбой перезвонить и, сидя в своей со Светкой квартире, задавался вопросом – неужели этот адвокат настолько жаден и глуп, что даже не попытался торговаться по поводу переписки?

«Ну, не три штуки, – думал Николай. – Ну, две… Или косарь хотя бы… Да ладно, я бы и за пять сотен ему отдал, в чем проблема? У этого кабана нет пяти сотен? Ему дело надо выиграть, а он даже торговаться не хочет. Или не умеет? И ладно бы хоть сказал – не буду брать. А то молчит, как партизан на допросе. Или он уже… Того? Слишком быстро… Не должно так быть…»

Размышляя таким образом, Николай бегал глазами по переписке Елизаветы со своим Федором и даже своей циничной сущностью сутенера, привыкшего относиться к женщинам как к товару, в очередной раз ощущал силу чувств и масштаб личности этой «замарашки» и никчемность ее супруга по сравнению с ней.

Он открыл очередную цепочку электронной переписки: