Мы орали друг на друга битый час, а потом я спокойно произнесла слова, которые были гораздо страшнее любого проклятия: «Дай мне развод». Ответ Саймона потряс меня. Он сказал: «Хорошо», сбежал вниз по лестнице и ушел, хлопнув дверью. Через пять минут зазвонил телефон. Я изо всех сил старалась напустить на себя безразличный вид — никакой боли, никакого гнева, никакой пощады. Пусть он просит прощения. После пятого звонка сняла трубку.

— Либби-я? — это была Кван. Ее голос звучал по-девчоночьи застенчиво. — Мама звонить тебе? Ты придешь? Все уже здесь. Много еда…

Я промямлила нечто, отдаленно напоминающее извинение.

— Саймон больной? Прямо сейчас? А, отравился. Ладно, ты ухаживать за ним. Нет-нет. Он более важный, чем день рождения…

Когда она сказала это, я решила, что отныне Саймон не будет для меня более важным чего бы то ни было в моей жизни, и Кван в том числе. Я пошла на день рождения одна.

— Очень смешное видео, — говорит она мне теперь, провожая к дверям, — может, нет времени смотреть? Все равно возьми.

Так заканчивается вечер — без единого упоминания о Саймоне.

Дома меня охватывает тоска. Я пытаюсь смотреть телевизор. Пытаюсь читать. Смотрю на часы. Слишком поздно кому-либо звонить. Впервые за эти шесть месяцев я остро ощущаю, как пуста моя жизнь, и мне очень, очень одиноко. Я вспоминаю о кассете Кван. Почему бы и нет? Айда на праздник!

Я всегда была уверена, что домашние видео скучны, потому что никогда не бывают смонтированы должным образом. Они отражают моменты жизни, которые не интересны никому, кроме тебя. Ты видишь, как прошлое создает иллюзию сиюминутности, и все же прекрасно понимаешь, что все прошло и ничего нельзя поправить.

Фильм начинается с мигания праздничных огней. Потом предпринимается попытка показать, что мы у входа в дом Джорджа и Кван на Бальбоа-стрит. Изображение расплывается. Мы входим в дом. Несмотря на то, что уже конец января, Кван не позволяет снимать рождественские украшения. Видео показывает интерьер: пластмассовые венки над окнами с алюминиевыми рамами, сине-зеленое ковровое покрытие, филенки «под дерево», собрание разномастной мебели, купленной на складах со скидкой и на бесчисленных субботних распродажах.

В кадре маячит завитой затылок Кван. Она кричит нарочито громким голосом: «Ма! Мистер Ширази! Проходите-проходите!» Мама и ее очередной приятель вплывают в кадр. На маме блузка с леопардовым рисунком, леггинсы, черный велюровый жакет с золотой тесьмой, очки с легким сиреневым оттенком. После последней подтяжки мама начала одеваться еще более вызывающе. Она встретила Шарама Ширази в танцклассе на уроках сальсы.[22]Она поведала мне, что Шарам нравится ей гораздо больше, нежели ее предыдущий воздыхатель с острова Самоа, потому что он знает, как нужно держать руку леди — «не как барабанную палочку». К тому же мистер Ширази, по мнению мамы, «настоящий любовник». Однажды она заговорщически прошептала мне: «Он проделывает такие вещи, что вам, молодым, и не снилось». Я не стала уточнять, что она имела в виду.

Кван пристально всматривается в объектив, чтобы удостовериться, что Джордж детально заснял мамин приезд. Прибывают новые гости: сыновья Джорджа, мои братья с женами и детишками. Кван приветствует всех, громко выкрикивая имена детей: «Мелисса! Патти! Эрик! Джена!», потом делает знак Джорджу, чтобы он заснял всех детей вместе.

Наконец появляюсь я. «Почему так поздно!» — весело щебечет Кван. Она хватает меня за руку и втягивает в кадр, так что наши лица заполняют весь экран. Я выгляжу усталой, смущенной. Мои глаза воспалены. Ясно, что я совсем не настроена сниматься.

«Это моя сестра, Либби-я, — говорит Кван, глядя в объектив, — моя лучшая, любимая сестра. Кто старше? Угадай! Кто?»

Далее Кван ведет себя так, словно наглоталась наркотиков и у нее слегка «поехала крыша». Вот она стоит около искусственной елки, показывая украшения. Ведет себя как радушная гостья какой-нибудь телеигры. Вот она держит в руках свои подарки: нарочито сгибается под тяжестью коробок, трясет их, переворачивает, нюхает, затем читает написанное на них имя — имя счастливого получателя. Ее рот удивленно округляется: «Мне-е?» Потом хрипло смеется и протягивает вперед руки, то сжимая, то растопыривая пальцы, как будто подает кому-то тайные знаки: «Пятьдесят лет! — кричит она. — Можно поверить? Нет? Как насчет сорока? — Кван приближается вплотную к объективу и кивает. — Ладно-ладно, сорок».

Далее камера перепрыгивает от одной десятисекундной сцены к другой. Вот моя мать на коленях у мистера Ширази; кто-то шутливо приказывает им поцеловаться, и они с радостью подчиняются. Вот мои братья в спальне — смотрят спортивный канал. Увидев камеру, они салютуют пенящимися банками с пивом. Вот мои невестки, Тэбби и Барбара, помогают Кван на кухне; Кван подносит к объективу кусок ветчины и вопит: «Попробуй! Поди сюда, попробуй!» В другой спальне дети сгрудились вокруг компьютерной игры, вскрикивая всякий раз, когда удается убить монстра. А вот вся наша семья, и я в том числе, стоит у буфетной стойки, а потом рассаживается за праздничным столом, который пришлось расширить с помощью карточного стола с одной стороны и стола для ма джонг[23]— с другой.

Камера «наезжает» на меня: я машу рукой, поднимаю бокал, потом утыкаюсь в тарелку, вооружившись пластиковой вилкой — обычная праздничная рутина. И тем не менее пленка безжалостно запечатлела мое безжизненное лицо, мою невнятную речь. Все видят, что я подавлена настолько, что просто не в состоянии веселиться. Тэбби что-то говорит мне, но я пялюсь в тарелку с отсутствующим видом. Вносят именинный торт, и все затягивают: «С днем рождения…» Камера скользит по комнате и наконец натыкается на меня. Я пытаюсь привести в движение настольную игрушку из металлических шариков, издающих нескончаемый, действующий на нервы звон. Я напоминаю зомби.

Кван открывает подарки. Вот статуэтка в стиле Хаммела, изображающая детей на коньках — от ее сотрудников из аптеки. «Ой, как мило-мило», — щебечет Кван, ставя ее рядом с другими статуэтками. Кофеварка — подарок мамы. «Ой, ма, как ты узнать, что моя машина для кофе сломаться?» Шелковая блузка ее любимого красного цвета — от младшего пасынка, Тедди. «Слишком красиво, чтобы носить», — жалуется она с нескрываемой радостью. Посеребренные подсвечники от другого пасынка, Тимми; она вставляет в них свечи и водружает подсвечники на стол, который Тимми отремонтировал в прошлом году. «Словно Первая леди в Белом доме!» — радуется Кван. Кособокая глиняная скульптурка спящего единорога, вылепленная моей племянницей Патти; Кван аккуратно ставит ее на камин, обещая никогда не продавать, даже когда Патти станет знаменитым скульптором и ее работа будет стоит миллион долларов. Банный халат с маргаритками — от Джорджа. Кван разглядывает ярлычок: «О, Джорджио Лаурентис!.. Слишком дорого. Почему ты так много тратить?» Она шутливо грозит пальцем смущенно улыбающемуся мужу. Его глаза светятся гордостью.