Как известно, нас, большевиков, к моменту февральской революции было только 40 тысяч человек. Скажем, на весь наш полк, как выяснилось после Октябрьского переворота, я был единственный большевик. То же – в соседнем, 198-м полку. Революционной литературы у нас тогда практически не было, газету «Правда» мы стали получать только в мае. А солдатское море бушевало, его надо было ввести в нужно русло. Тяжело было очень.

Об отречении Николая II-го нам официально объявили 4 марта. Предложили поротно провести собрания и выбрать делегатов в полковой комитет. Наш фельдфебель, полный Георгиевский кавалер, безумно храбрый в бою, выстроил роту, но растерялся и не знал, что сказать. Тогда я взял слово и впервые в жизни, к своему собственному удивлению, произнес заправскую политическую речь. Сказал я примерно следующее: в России произошла революция, свергнут кровавый царь Николай, который пролил много крови рабочих и крестьян. Тысячи лучших людей России он расстрелял и повесил, тысячи сгноил на каторге, в тюрьме, в крепости, выпорол сотни тысяч крестьян. Наконец, он вверг народ России в никому из нас ненужную войну с немцами. В доме Романовых свили гнездо предатели нашей Родины, и потому наша армия терпела поражение за поражением. Этот царь теперь свергнут, но остались еще помещики и капиталисты. Нам надо сейчас бороться за то, чтобы у власти встали рабочие и крестьяне. Крестьянам надо скорее брать землю, а рабочим – фабрики и заводы. Главное, надо немедленно прекратить войну, которая ни нашему народу, ни немецкому не нужна. Полковой комитет нашего полка должен за это бороться. Вот, мол, для чего нам нужно выбрать туда своих делегатов.

Весть о моей речи молниеносно разнеслась по полку, и меня единогласно выбрали сначала в полковой комитет, в нем – товарищем председателя, а затем членом и секретарем дивизионного комитета. За мной почему-то укрепилась репутация дельного хозяйственника, и в марте я возглавил еще и хозяйственный комитет полка. Вот тут пошло дело! В марте и апреле я не помнил, когда и где спал. Отзаседав в полковом комитете, бежишь на заседание дивизионного, с дивизионного – в корпусной и т. д. Везде бурно обсуждаются самые жгучие вопросы – о войне, о власти, о снабжении армии. Созывались и митинги. А тут еще в апреле начались братания с немцами – мы за ними следили, чтобы не быть обманутыми.

В апреле четверых членов дивизионного комитета, включая меня, выбрали делегатами на петроградский съезд фронтовиков. По пути заехали в Киев, осмотрели Лавру и ее катакомбы. Вместо святых там лежали какие-то чурбачки, а сколько сотен тысяч темных людей были одурачены этими деревяшками, сколько денег собрали тут тунеядцы-попы и монахи! Позже в газетах писали, что в соборе под ризой «богородицы» обнаружили порнографическую картинку. Вообще известно было, что монастыри, по сути, являлись скрытыми домами терпимости.

В Петрограде я остановился у одного из наших делегатов, унтер-офицера Савельева, у которого, как оказалось, здесь жила семья. Сам город был похож на растревоженный улей. Кругом все шумело, кричало, протестовало, убеждало, угрожало, спорило. Отправился на Путиловский завод, на котором работала Люба Тарасова, наша уфимская боевичка. Вместе пошли на заводской митинг, на котором выступали рабочие-большевики, меньшевики и эсеры, причем было трудно понять, кого из них на заводе больше. Меня это удивило – я полагал, что на Путиловском заводе преобладают большевики. Люба меня разочаровала, заявив, что, к сожалению, всякой сволочи и здесь много.

Потом мы с ней отправились во дворец Кшесинской, в котором заседала конференция нашей партии – хотелось увидеть Ленина, поговорить с ним о братании с немцами. Дело в том, что однажды, покуда мы братались, на соседний полк немцы начали наступать, и получилось, что таким образом мы предали соседей. Повстречав на конференции Брюханова (делегата-уфимца), я поделился с ним своими сомнениями и просил поговорить с Лениным. Брюханов предложил мне сделать это самому, сообщив, что в братании сам ничего не смыслит. Мы с Любой стали ждать Ленина. В перерыв они вместе со Сталиным быстро прошли через вестибюль, о чем-то оживленно разговаривая. Я постеснялся остановить их, а потом мы вернулись на завод.

На следующий день пошел в Таврический дворец на съезд фронтовиков. Заседал он дней десять. Говорили и говорили – Керенский, Соколов – автор приказа № 1, которым в армии отменялось чинопочитание и «ваше благородие», дважды – Плеханов. Интересно, когда он поднимался на трибуну и сходил с нее, ему хлопали, а когда сказал речь – нет. От большевиков выступал Крыленко[78], его речь пользовалась успехом. Но мне эта болтовня скоро надоела, и я перестал туда ходить. Говорили мне потом, что съезд фронтовиков принял оппортунистические решения, но какие именно – не знаю.

Был раз на заседании Государственной думы, видел там и Пуришкевича[79], и Маркова Второго[80], и Родзянко[81], и Родичева[82]. Говорили они разную ерунду, мы с галерки им свистели – конечно, это было глупо, но мы не сдержались. Каждый вечер ходил на заседания Совета рабочих и солдатских депутатов, которые проходили в зале Адмиралтейства. Однажды даже пытался выступить – по вопросу об отправке войск на фронт, но Чхеидзе[83], узнав, что я большевик, слова мне не дал, как не депутату Совета. В президиуме мы стояли с Сурицем[84], который был одновременно со мной в ссыпке в Березове. Потом он был долго послом в Турции. В Совете чаще других выступали от меньшевиков Чхеидзе и Церетели[85], от большевиков – Коллонтай[86], от эсеров – Дан[87] и Чернов[88]. Ленина и Сталина на этих заседаниях я ни разу не видел. Да там им и делать было нечего – одна говорильня. Настоящее настроение масс ковалось на заводах. Там большевики и работали.