В общем, в городе требовалось срочно навести порядок. Этот вопрос имел и политическое значение, потому что в грабежах было замечено много людей в матросской и солдатской форме. Вот губком и поручил мне это дело вместе с милицией и Чека, председателем которой стал наш боевик Андрей Ермолаев. Меня назначили начальником дружины Красной гвардии по охране народного достояния. Еще до этого я начал формировать отряды красногвардейцев как для уфимского губернского продовольственного комитета, так и для охраны городских учреждений. Одним из них, пехотным, командовал бывший подпольщик Михаил Дьяконов, другим, кавалерийским, – Хмелевский, оба в недавнем прошлом офицеры. Бывший штабс-капитан Шеломенцев стал у меня техруком. Бухгалтером я взял Костю Савченко, у которого живал во времена подполья, а машинисткой – свою племянницу Паню.

Отряды мы формировали исключительно на добровольной основе – из солдат, вернувшихся с фронта. И надо сказать, народ шел к нам охотно. При приеме я проверял документы, интересовался социальным происхождением добровольца и его отношением к советской власти. Потом бойцу выдавалась винтовка с патронами, и его отправляли к Дьяконову либо к Хмелевскому К концу января 1918 года в моих дружинах в общей сложности числилось уже около двух тысяч штыков и сабель. Бывших дворян, купцов, промышленников, помещиков мы не брали, и может быть поэтому ни один наш отряд на сторону белых не перешел. Все потом влились в Красную армию.

В январе 1918 года мы приступили к наведению порядка в Уфе. Каждый вечер патрулировать улицы города я отправлял группы кавалеристов и пехотинцев с приказом вылавливать бандитов, разоружать их и арестовывать; сопротивляющихся расстреливать на месте. Попутно красногвардейцам следовало обыскивать всех поздних прохожих, особенно мужчин, найденное оружие конфисковывать, подозрительных задерживать. Операцию контролировала губЧека, где к утру набиралась куча разнообразного оружия, в том числе огнестрельного. Некоторых из арестованных утром отпускали, других отправляли в тюрьму. Кроме патрулирования города отряд Дьяконова нес охрану железнодорожного моста черев реку Белую. Боевики, которые состояли в непосредственном подчинении губЧека, в том числе мой младший брат Павел, охраняли железнодорожное полотно от Уфа до Чишмы на запад и до Златоуста – на восток.

Иногда под горячую руку попадало и «своим». Как-то вечером брат Павел отправился на службу в ЧК, но вскоре прибежал домой бледный и сказал, что только что убил своего школьного друга, Петьку Андреева. Оказалось, что по пути Павел столкнулся с компанией из пяти ребят, в которой был и его приятель. Увидев его, те закричали: «А, это – Пашка-большевик, чекист! Бей его, Андреев!». Петька бросился на Паньку с кинжалом, и тому ничего не оставалось, как стрелять. Я отправился на место происшествия. Убедился, что компания Андреева разбежалась, а его самого его старший брат (и давнишний мой знакомый) унес домой. Наутро я повел брата в милицию и заявил, что он, защищаясь, убил бандита. Позвонили начальнику милиции Петру Зенцову, тот велел Павла не задерживать. Как мне потом передавали, брат убитого, Василий, слесарь железнодорожных мастерских, долго грозился отомстить – и Павлу, и мне.

В январе 1918 года мы, уфимские боевики, понесли тяжелую утрату – умер Иван Кадомцев, в 1905–1907 годах наш первый начальник. В пургу по пути из затона на окраине Уфы он простудился и умер от воспаления легких.

Порядок в Уфе мы навели быстро – уже в феврале даже по ночам в городе стало тихо и безопасно. Дисциплина среди чекистов была железная, мародерство пресекалось на корню. ГубЧека как-то проводила обыск в номерах Бровкина на Большой Успенской – искали адъютанта генерала Дутова, который, по слухам, нелегально прибыл в Уфу. Адъютанта не нашли – его вскоре арестовали в другом месте – но после обыска в ЧК явилась особа, которая представилась женой купца, с требованием вернуть изъятые у нее драгоценности – серьги, кольцо и часы. Председатель Чека Ермолаев устроил очную ставку, и купчиха сразу опознала своего обидчика. Тот – я этого Голикова знал с детства – отпираться не стал, но заявил, что просто не успел сдать реквизированное. Ермолаев распорядился драгоценности купчихе немедленно вернуть, а Голикова за мародерство в тот же день приговорили к расстрелу. Казнить его поручили мне. Ваську Голикова, друга своего детства, скромного и тихого парня, я должен был расстрелять! Он так не походил на мародера!

Вечером посадил я его в пролетку и повез на железнодорожный мост. Дорогой он просил меня утром зайти к матери, отдать ей узел с бельем – пусть, мол, обо мне не беспокоится: «я не враг советской власти». Мне очень было его жаль, но что я мог поделать? Его надо было расстрелять, чтобы неповадно было другим. Приехали на мост. Когда Михаил Дьяконов и случайно оказавшийся там же мой брат выразили желание его казнить, я возражать не стал. Повели мы Ваську по мосту, он впереди, мы втроем – сзади. Михаил и Павел выстрелили ему в спину. Он упал и захрипел, я подбежал и сбросил его в Белую. Вот какие бывали у нас дела!

Сегодня страшно об этом вспоминать и еще тяжелее писать. Но из песни слов не выкинешь. Так было надо. Петр Гузаков, уполномоченный ВЧК по Сибири, расстрелял Салова[93], с которым был дружен с детства, в 1906–1907 годах они вместе сидели в тюрьме. Этот Садов, будучи комендантом омской губЧека, сошелся с одной красивой заключенной, заклятым врагом советской власти. Виктор Дьяконов, сотрудник той же губЧека, рассказывал мне, что Петька Гузаков плакал, когда Салова вели на расстрел. Одного его слова достаточно было, чтобы отменить приговор. Но он выдержал и этого слова не сказал.

Вскоре на том же железнодорожном мосту был расстрелян и адъютант Дутова. Его взяли в номерах Боброва вскоре после казни Голикова. Расстреливал брат Павел в присутствии того же Михаила Дьяконова. По их рассказам, как и на допросе в ЧК, тот держал себя надменно, презрительно поджимал губы. Только перед смертью дрогнул – закрыл глаза. Его труп тоже сбросили в Белую. После него застрелили одного бывшего провокатора по фамилии, кажется, Королев. Больше расстрелов у нас в Уфе с января по июнь 1918 года не было, если не считать перестрелок с бандитами.

В начале 1918 года мы разоружили башкирский полк, в котором верховодили эсеры и, играя на национальных чувствах башкир, настраивали их против советской власти. По распоряжению губкома, план операции разработал Эразм Кадомцев. Сначала в полк направили башкир-большевиков, они там почву подготовили, и когда мы с пулеметами окружили здание, в котором тот размещался, башкиры без сопротивления сложили оружие и разошлись по домам. Был ли при этом кто-либо арестован – не помню. Возможно, что и нет, – тогда в Советы еще входили левые эсеры, и мы были вынуждены их терпеть во всех советских органах.

Через Уфу проходили эшелоны, шедшие с фронта. Демобилизованные солдаты везли много оружия, включая даже пушки. Наши информаторы на станции Чишмы заблаговременно сообщали нам об этих эшелонах, и, не доезжая до Уфы, мы их останавливали и под дулами пулеметов требовали разоружиться. Привыкнув к «вольнице», солдаты нередко пытались сопротивляться, но в конце концов с криками и руганью сдавались. Офицеры после этого обычно разбегались. Разоружение башкирского полка и проходящих эшелонов дали возможность хорошо вооружить наши уфимские красногвардейские отряды, а затем и части Красной армии. Весной 1918 года один из таких отрядов под командой вернувшегося с каторги Михайла Кадомцева участвовал в разгроме атамана Дутова. В мае мы встречали его красногвардейцев в Уфе, как героев.