Первое мая я провел на митингах на Марсовом поле. Перед рабочими и работницами там выступали ораторы разных политических партий. Я, как фронтовик, тоже произнес речь работницам какой-то фабрики, потом слушал Коллонтай. Она хороший, горячий была оратор, ее слушатели (и особенно слушательницы) часто плакали. Потом отправился слушать Ленина, когда увидел его на возвышении, встал с ним рядом и наблюдал его во все время его речи. Я опять постеснялся поговорить с ним по интересующему меня вопросу – может быть, еще и потому, что я как-то сам понял необходимость братания и, возвратившись на фронт, энергично его проводил.

Участвовал я и в демонстрации против Милюкова «Дарданелльского»[89]. Демонстрация двигалась к Адмиралтейству, где заседал Совет, но на Невском, на углу библиотеки, нас обстреляли. Демонстрация рассыпалась, но значительная часть демонстрантов все же прорвалась к Адмиралтейству, ворвалась на заседание Совета и учинила там бунт против Милюкова, которого в тот же день сместили с поста министра иностранных дел.

В конце мая 1917 года я вернулся в свой полк. Набрал в Петрограде книг, брошюр, газет и еле доехал с этим имуществом. По дороге приходилось и голодать, и не спать. На дивизионном собрании отчитался о поездке. Тут же встретил поручика Волостного, с которым мы когда-то вместе были в Березове. Оказывается, он сдал экстерном на аттестат зрелости, а у меня до этого руки так и не дошли. На месте снова с головой погрузился в партийные и хозяйственные дела. Армия к тому времени снабжаться фактически перестала, ни продуктов, ни фуража в полку не было, и мы стали ездить по деревням на заготовки того и другого. В результате из солдатского котла исчезли опостылившие вобла и чечевица, зато ежедневно появилось мясо – по фунту на брата. Создали мы и свое собственное колбасное производство, колбасу продавали дешево в полковой лавке, и шла она нарасхват. Стали снабжать солдат даже красным вином, которое выхлопотали у корпусного интенданта. Организовали в каждой роте мастерские по ремонту обуви и обмундирования, кое-что из одежды мне удавалось добывать в том же интендантстве. В общем, снабжаться наш полк стал лучше всех во всей дивизии. Работали все члены полкового хозяйственного комитета очень энергично, у нас были распределены обязанности, и каждый добросовестно их исполнял. Мне часто приходилось ездить на заседания в дивизию и в корпус. Возвращался оттуда обычно ночью, часто мокрый, грязный (ездил верхом) и всегда смертельно усталый. А утром опять в полк на работу.

Как я уже говорил, я был единственным большевиком в полку, и сколотить полноценную организацию мне долго не удавалось. Гонения на большевиков после июльского восстания[90] аукнулись и у нас. Как-то к нам в полк приехал седой рабочий-путиловец, бывший каторжанин, но, как выяснилось, – меньшевик. На собрании он стал критиковать большевиков и допытываться, что мы в полку по партийной линии делаем. Я от греха отправился на заготовки по деревням и вернулся, когда он уехал. В общем, дальнейшую партийную работу мне пришлось вести уже полуподпольно.

Большие хлопоты и волнения нам доставляли братания с немцами. Пока наши и немецкие солдаты братались в окопах, мы в полковом комитете вели разговоры с их представителями о ненужности этой войны для обеих сторон. Беседовали всегда дружески и расставались довольные друг другом. Наши солдаты давали немцам мыло, хлеб, сахар, а те взамен – перочинные ножи, бритвы. Нередко они вместе напивались австрийским ромом. Ни наши, ни немецкие офицеры в братаниях участия не принимали. Явились к нам однажды в полк два бывших депутата-думца (не помню их фамилий), начали уговаривать солдат прекратить братания и даже пытались спровоцировать артиллеристов к стрельбе по немецким позициям. Но мы эту попытку пресекли, и успеха они не имели. Характерно, что когда Керенский объявил о записи добровольцев для намеченного наступления, у нас в полку записалось всего несколько десятков человек из кулаков, чиновников, и торговцев, и ни одной полноценной роты добровольцев из 16-ти рот сформировать так и не удалось.

Все лето прошло в спорах, собраниях и митингах. Одни наши солдаты были настроены воткнуть штык в землю и немедленно разойтись по домам, другие, напротив, стояли за войну до победы. Первым мы разъясняли, что их уход с фронта станет изменой родине, и, освободив Россию от русского царя, мы ее отдадим немецкому. Вторым – что эта война не наша и вести ее до победного конца значит лить воду на мельницу капиталистов. Но характерно, что дезертирства у нас было очень мало. Чаще дезертировали офицеры, чем солдаты.

С мая через корпусной комитет мы стали регулярно получать газету «Правда», я продолжал поддерживать связь и со своими уфимскими товарищами. Постоянно выступал на заседаниях корпусного комитета. Много там говорили и офицеры из эсеров и меньшевиков. Бывало, по пустякам часами как соловьи разливались.

Однажды после заседания мы все отправились на экскурсию в Ионитский монастырь. Ввиду близости фронта монастырь был закрыт, а его монахи увезены в Почаевскую лавру. В здании оставался один монах, сторожи уборщица. Монах нас охотно впустил и все показал, потом пригласил в подвал, люк в который был прямо в центре храма. Мы спустились по небольшой железной лестнице и увидели массу окаменевших человеческих тел. Нас особенно поразила одна девушка замечательной красоты, лежавшая как живая, с погребальным венком на голове. Оказалось, что все эти тела были извлечены во время строительства из старого кладбища, которое стояло на известковом холме. Место было сухое, и трупы, не успевая разложиться, пропитывались известью и превращались в камень. Интересно, сохранились ли эти окаменелые люди и особенно та девушка?

Единственным нашим развлечением в то время была охота. В большом помещичьем лесу по соседству во время войны никто не охотился, и всякого зверья там развелась тьма. Были там и кабаны, и волки, и даже медведи. Звери серьезные, и потому на охоту мы ходили с трехлинейками. Кабаны мне попадались, но всякий раз уходили подранками. Однажды встретилась козочка, но она так мне понравилась, что стрелять я не стал. До сих пор не могу забыть этой красавицы-козочки! Один наш саперный офицер добыл огромного черного кабана, и когда зверя поставили стоймя, он оказался на две головы выше самого офицера. Некоторое время спустя в лесу шальной пулей убило солдата, и охоту командование запретило. Действительно, бывало, идешь по лесу и слышишь выстрелы и свист пуль. Тем моя кабанья охота и кончилась.