– Может быть, Марину убили из-за чего-то другого? – задумчиво произнесла жена профессора.

– Ее любовник, например, – вставил слово Виталий Викторович. – Или по заказу его жены.

– Но почему в тот же день обшарили наши номера?! – Баба Надя снова ударила по подлокотнику. – Вот загадка!

– Или совпадение. Такое не часто, но бывает.

– Теперь ты понимаешь, Софа, почему я не побежала к милиционерам версии строить?

– Понимаю. Твой рассказ мог увести следствие по ложному следу.

* * *

За ужином в ресторане царили уныние и негромкая печальная музыка. Народ едва слышно перешептывался, многие с опасливым любопытством поглядывали на столик Надежды Прохоровны и Виталика, которые были крайне благодарны Ангелине Игоревне, категорически и громко предупредившей официантов, что последний день отдыха в «Сосновом бору» она будет есть в обществе «новых друзей».

– Увы, но завтра утром за мной присылают машину, – пожалуй, даже искренне сокрушалась мадам Боровицкая. – Моя ученица ставит «Вирджинию Вульф», я обещала быть на последних прогонах. А как хотелось бы, честное слово, дражайшая Надежда Прохоровна, посмотреть, что выйдет из вашего расследования!

Дражайшая Надежда Прохоровна искоса поглядывала на подозрительного Скрябина, мерно жующего морковный салат. Для этого приходилось чуть откидываться назад, так как корпус Станислава Олеговича от бабы Нади закрывал толстенный ресторанный столб.

Рядом со Станиславом Олеговичем сидел «генерал» Константин Георгиевич, судя по обрывкам разговора, долетающим до Надежды Прохоровны, разговор между господами велся на узкоспециальные компьютерные темы.

Софья Тихоновна, разумеется, сидела за столиком Зинаиды Федоровны. О чем беседовали дамы, не расслышать, зато хорошо было видно, как откровенно таращилась мама Пети и Паши на умопомрачительную старинную брошь Софы с сапфирами и бриллиантами, доставшуюся той по наследству.

В одежде прочих постояльцев преобладали скромные траурные оттенки; на доске объявлений перед входом в ресторан повис плакатик, предупреждавший отдыхающих о том, что вместо привычных субботних танцев в чайном зале пройдет поэтический вечер. (Как доложила Софье Тихоновне всеведающая Зинаида Федоровна: «Наша местная знаменитость, поэтесса Вероника, в этот печальный вечер любезно согласилась выступить».)

Самой знаменитости на ужине видно не было. Надежда Прохоровна предположила, что та еще валяется под капельницами и приводит в боевой порядок подорванные алкоголем лицо и нервы.

Как оказалось чуть позже, с последним предположением Надежда Прохоровна существенно ошиблась. Едва подойдя к крыльцу корпуса Б – галантный Мусин отправился провожать Ангелину Игоревну, – она увидела, как резко распахнулась дверь и по лестнице ей навстречу стремительно понеслась фигура в каком-то невероятном крылатом пальто черного цвета и наброшенной на плечи яркой шали. Блистающая изможденной худобой горбоносая поэтесса слетала со ступеней легкокрылой черной птицей.

– Простите, пожалуйста, – остановила полет Надежда Прохоровна, собираясь ненавязчиво затеять с Вероникой разговор о брате-бизнесмене. Мол, слышала, мол, говорят, хороший парень… – Вы не могли бы мне сказать…

Птица пролетела мимо, гордый нос-клюв мелькнул на фоне фонаря, но вдруг остановилась. Сделала шаг назад и, бегая горячечными глазами по лицу бабушки Губкиной, хрипло проговорила:

– Что рассказать вам?.. Боже правый! Вы не поймете тех страстей, что мной играют как за бавой в неудержимости моей! – Заломила руку, и баба Надя поняла, что прослушала стих.

Отпрянула в сторонку – кто их, этих поэтесс запойных, знает, клюнет еще! – с крыльца затопали тяжелые мужские шаги, и птица, издавая гортанный хохот, понеслась вдоль фонарей. Ростислав протопал мимо оторопевшей бабы Нади – взглядом мазнул, как бритва возле щек просвистела, – театрально поставленный хохот затих вдали.

– Н-да, – сама себе сказала Надежда Прохоровна. К поэтическому вечеру бедняжечка на страивается. Видать, хорошие в санатории врачи, сестричка с капельницей свое дело туго знает.

Некоторые из запойных соседей бабы Нади после трехдневной пьянки могут только супчику тихим голосом попросить… А из этой «извозчицы» энергия во все стороны брызжет…Покачивая головой, Надежда Прохоровна поплелась к своему номеру, куда по многозначительным знакам за ужином должна была позвонить Софочка.

– Наденька, скажи Виталию Викторовичу, чтобы пока не подходил к вашей новенькой блондинке. Ее, кстати, Яниной зовут.

– А почему? – грея телефонную трубку ухом, спросила баба Надя. – Узнала что-то?

– И да и нет. Но прошу дать мне еще немного времени. После поэтического вечера я пойду «прогуляться» и заскочу к тебе. Договорились?

– Буду ждать.

Народу в просторной чайной зале, на вечер превращенной в литературный салон, набралось на удивление много. В обозначенном тяжелыми шторами «сценическом углу» санаторный тапер подготавливал слушателей к восприятию – тихонько трогал клавиши фортепьяно и извлекал из него мелодии негромкие и умиротворяющие.

Надежда Прохоровна, Ангелина Игоревна и Мусин сидели в уголку и, шепотом переговариваясь, пили вкуснейший чай с липовым цветом. Виталий Викторович нервно грыз баранки и пристально разглядывал затылок сидящей неподалеку Янины – она иль не она? Тот затылок платиново сверкал под лампами торгового центра или не тот?

Пока к какому-то однозначному мнению прийти не получалось. Прическу Ира могла поменять.

Зинаида Федоровна и Софья Тихоновна, разумеется, занимали места в «партере».

К таперу мягко подкатилась крутобокая дамочка в черной жилетке, шепнула что-то на ухо, и музыкант, ударив по клавишам последним аккордом, покорно перебросил пальцы на колени.

Откуда-то из складок штор к фортепьяно подкралась Вероника. Взмахнула крылом павлово-посадской шали и хрипло провещала:

– Всю жизнь вину несу как знамя! Как боль и стыд, мой страшен сон! В воспоминаний власяницу моей рукой узор вплетен! – И более тихо и покорно: – Ношу… вериги из бессонниц. Из слез себе плету венок. Но, застывая как терновый… он мой склоненный колет лоб…

Надежда Прохоровна тягостно вздохнула и прикрыла глаза. По ее разумению, Веронике стоило сегодня по любовной лирике удариться. А не по лбам и бессонницам.

Но, видать, любовных стишат у местной знаменитости не водилось…

Как только знаменитость окончательно охрипла и взяла тайм-аут – промочить натруженное горло чаем, – народ стыдливо потянулся к выходу. Через десять минут тот же стыдливый народ почти в том же составе появился перед окнами, прогуливаясь вдоль заснеженных, тихих, мирных, молчаливых лужаек. С небес падал простецкий, понятный снег.

Зинаиду Федоровну отозвали куда-то по делам.

Выходя за стыдливым народом из чайной, Надежда Прохоровна задержалась в дверях: Софья Тихоновна пересаживалась за столик, где сидела компания из двух невзрачных девушек и почему-то оставившего свой компьютер Скрябина.