* * *

— Честно говоря, мне иногда кажется, — сказал сосед Селии слева, — что я впустую потратил свою жизнь. Все это, наверное, очень интересно — и Вордсворт, и Мильтон, и Джордж Элиот, но действительно ли это так важно, не знаю.

Продолжая думать о склонности студентов к отрицанию и учитывая молодость своего соседа, Селия слишком поспешно согласилась:

— Я тоже думала о том, зачем все это нужно в том мире, в котором мы живем. Мои студенты ворчат: Мильтон, мол, не имеет права требовать от них знания Вергилия, или Овидия, или даже Библии — для них это не такая священная книга, и в школе они ее, в отличие от меня, не изучали. Я не христианка, так почему же я должна требовать, чтобы они читали «Потерянный рай»? Но в мои годы меняться поздно. Это мои корни.

— Да, конечно, — сказал ее сосед. — Только я не про это. Вы знаете, что называют литературой Третьего мира?

— Да, — ответила Селия, опять слишком поспешно, потому что не знала; знала только, что такое Третий мир, — это экономическая категория, определяемая по отношению к двум предшествующим мирам.

И она бывала членом комиссии по присуждению степеней в таких местах, где преподавали литературу, включающую только произведения, написанные женщинами, или чернокожими, или гомосексуалистами; эти голоса старались заглушить или изменить неслышный сегодня голос, который, как считалось прежде, произносил лучшее из того, что думали и сказали в мире.

Что женщин сводят в какую-то второсортную группу, ей как женщине претило. Претило и то, что все эти отдельные различия в порыве гнева сваливают в одну разнородную кучу. Третий мир не один, их много. Они объединяются, лишь когда противостоят общему врагу, Первому миру, к которому принадлежит она.

— Да, нам, пожалуй, нужно изучать литературу Третьего мира. Нужно думать об империализме. И об экономическом империализме.

В городе было место, которое, как предполагалось, обязательно должно ее привлечь, место, где из открытых дверей будочек проворные девушки и энергичные бабушки хватают вас за руку — купи, купи, сумки от Гуччи, куртки от Сен-Лорана, цейсовские фотоаппараты, плееры «Сони», куклы с капустной грядки[44] — имитации, порожденные экономическим чудом, неотличимые от своих первообразов и в десять раз дешевле. Там можно купить майку с томатно-розовой и медной «железной леди» или майку с грибовидным облаком и резвящимися мутантами, объявляющими: «Бомба нам нипочем». Ярмарка тщеславия, свысока подумала Селия и тут же сама себя поправила: нет, экономический рост.

Она с улыбкой повернулась к своему молодому соседу-радикалу:

— Вам, наверное, стоит ее изучать. Пожалуй, стоит. Мне тоже советуют. Но Мильтон и Джордж Элиот — это мои корни, и я не хочу, чтобы они исчезли без следа.

— Я тоже не хочу. Но если исчезнут, это, возможно, не так и важно.

Она снова повернулась к нему:

— Я вас понимаю.

Он прикрыл нижнюю часть лица рукой:

— Понимаете? Вряд ли.

* * *

И тут она совершила ошибку — спросила, как его зовут. На его лице отразилась — она это увидела — недоуменная обида, которая сменилась негодованием и презрением. Он безмолвно достал из кармана диск, который во время предыдущих бесед был приколот к его пиджаку и который он потом снял: они ведь уже все познакомились, они обмениваются мыслями, они уже знают друг друга, так ведь? Он не был похож на профессора Сана, это был профессор Сан. Не узнать его означало перечеркнуть все, что было сказано и сделано, разорвать те непрочные связи, которые успели установиться. Не сумела она различить восточные лица. Будто сказала: все они одинаковые. И потеряла лицо. Рука ее потянулась ко рту.

— Вы сегодня выглядите на двадцать лет моложе, — произнесла она, и это была правда.

Он ледяным тоном, все так же вызывающе отрезал:

— Мне сорок шесть. Для профессора я молод.

— А выглядите на двадцать шесть.

— Да. Конечно.

* * *

Всю дорогу домой, весь растянувшийся на целый день полет сквозь ночную тьму она думала о своей неудаче. Она размышляла о том тонком процессе, благодаря которому мы распознаем лица. В нашем сознании лицо складывается из окружностей — зрительный эквивалент гипотетической глубинной структуры языка. Специалисты по психологии восприятия дразнят и тормошат лежащих в кроватках младенцев, трясут над ними бумажными солнцами и лунами, на которых иногда изображены глаза или улыбающийся рот, пририсованные для сходства с человеческими лицами. А дальше? Как мозг переходит к конкретному, частному? В национальном музее той страны было множество залов, заполненных улыбающимися буддами и бодхисатвами — неизменными и разными. Их жесты — язык, которого Селия не понимала: это мудры, призывающие силу земли, взывающие к бесконечности. Все разные — и все одно. Отсюда, с высоты, Англия представлялась маленькой, замкнутой, неприятной и ненужной, хотя для чего именно — она в точности сказать не могла. Чтобы разобраться, надо увидеть ее глазами всего мира, а это невозможно. Потом, из уважения к профессору Сану, она прочтет книгу франкоговорящего автора из Западной Африки, в которой есть любопытный ключ к загадке башен со сбитой нумерацией этажей. Чернокожий автор возмущался, что его сограждане смирились с тем, как чуждая западная космография подчинила себе живой анимизм его народа. Их поэты и учителя, говорил он, раболепствуют перед тем, что ошибочно называют универсальными ценностями западной литературы, а на самом деле — продуктом идеологии и суеверия. Возьмите сияющие стеклом и сталью небоскребы, построенные на африканской земле западным буржуазным капитализмом. В этих нелепых зданиях отсутствует тринадцатый этаж, чтобы умилостивить иностранных призраков, ведьм и духов. Доктор Уорфдейл выяснил, что в их лекционной башне четвертый этаж не пронумеровали, чтобы умилостивить враждебных местных духов. Селия представила себе, что миром, наверное, все-таки правит мильтоновский Бог, который ходит среди своих подданных и смотрит, как они строят из кирпичей и черной земляной смолы грандиозную башню универсального человеческого языка, способную затмить башни небесные. И в насмешку Он вселил в них дух различия, который стер у них с языков их родную речь и заменил ее нестройным шумом незнакомых слов.

Селии всегда было жаль дружелюбных жителей Вавилона — они ведь, конечно же, делали это из благих побуждений? Этот ревнивый Бог был всего лишь местным божеством, израилитом и пуританином семнадцатого века. А диалект племени был человеческой речью конкретных людей. Универсалии, над которыми навис этот насмешливый дух различия, — это башни из зеркального стекла, автоматы, разрушительная самонадеянность грамматологов и дуализм машин. Рациональные искусственные серебристые крылья хрупко висели над пустой темнотой. Где-то там, прямо под ними, к западу от Эдема, лежала равнина, где во времена Нимрода рухнул план строителей и где сейчас в оазисе группа кочевников, хорошо знающих эти места, сидела и безразлично смотрела наверх, на мигающие огоньки пролетающего самолета, на несколько спутников связи и на кажущийся сплошным яркий поток Млечного Пути.[45]