— Какая безвкусная одежда, — сказал профессор Мун. — В этих ужасных туфлях нет ни изящества, ни стиля.

Его английский становился более беглым, идиоматичным и изящным. Он купил им охлажденного в глиняной бутылке рисового вина и похожих на подушечки белых рисовых лепешек, сладковатых, с легким ароматом риса, невесомых и тающих во рту. Он повел их туда, где за доллары и иены продавались сделанные работавшими на глазах у публики ремесленниками веера, миски для риса, конские подковы и одеяла. Там он нашел что-то похожее на шестигранную деревянную клетку на длинном стержне и спросил, знают ли они, что это такое.

— Нет, — сказали они.

И он объяснил:

— Это чтобы запускать змеев. В детстве я у нас в деревне по этой части был первый. Соревновались мы отчаянно.

Он взял этот предмет, как музыкант берет знакомый кларнет или скрипку, которые в его руках запоют, или как повар берет в руку тот ли иной нож, оценивая его вес.

— Мы окунали руки в стеклянный порошок, чтобы лучше скользило, — сказал он и сделал этот невообразимый жест.

Затем он подбросил деревянную клетку в воздух и, поймав ее, стал быстро-быстро вращать деревянный стержень между изящными ладонями. Стержень крутился все быстрее и быстрее. Профессор Мун подбрасывал и ловил, быстрее и быстрее. На его профессорском лице появилась совершенно другая улыбка, не улыбка вежливости, а довольная улыбка мастера, улыбка ребенка, дивящегося ловкой работе. Он улыбался, сжав губы и прищурив глаза, и разбегающиеся под разными углами морщинки на его лице стянулись к уголкам сосредоточенных глаз. Он был поглощен своим занятием, и у Селии это вызвало восторг и ощущение, что она здесь лишняя. Она попыталась понять, как бечевка зме́я наматывается на эту катушку, но не смогла. Попробовала представить маленьких мальчиков в белой полотняной одежде, заполонивших склон холма, — все они что-то подбрасывают и крутят, все серьезно улыбаются, а над ними ныряют, и парят, и носятся воздушные флотилии драконов, солнц и лун, все раскрашенные в чистые и яркие цвета простодушных народных игрушек. Но змеи, которые она себе представила, были китайскими, а холм — тот самый Бокс-Хилл, где она запускала змеев со своим маленьким сыном. Она обмахивалась своим новым веером с нежно-синими узорами на промасленной кремовой бумаге, натянутой на хрупкие деревянные ребрышки и все еще пахнущей маслом, в которое ее окунали. Уже три дня она время от времени бывала в компании профессора Муна и ничего о нем не знала.

* * *

Возвращаясь из этого чистенького, радостного города-призрака, они чуть не опоздали на прощальный банкет. «Банкет» — странное слово; для англичан оно, возможно, означает некий официальный прием в большом промышленном городе, где «новые левые» еще не отменили вечерние платья и столовое серебро. Китайцы в своем социалистическом государстве называют этим словом менее чопорные официальные пиршества, на которых вместо дикарских булыжников-стейков и тошнотворных груш под шоколадным соусом сменяют друг друга тонкие ароматы. Мильтоновский Христос в пустыне, отвергая классическую ученость, отверг и другое предложенное Искусителем пиршество — пир чувств,[43] фантастический пир, который продолжался со времен классических средиземноморских культур до этого заключительного торжества пуританства. Угощение для участников симпозиума по английской литературе подавали во внутренней комнате ресторана, где гости сидели босиком на полу вокруг низкого Г-образного стола, поджав под себя ноги. Здесь у Селии оказался другой сосед, не профессор Мун, образ которого уже сложился у нее в уме — сложился не из того, что она знала, а из того, чего не знала, образ отсутствия, — что-то вроде стеклянного ящика в ярком свете. Она внезапно устала от всего незнакомого, ум и чувства отказывались воспринимать новые лица, новые блюда, новый этикет, новые слова — или старые, значения которых сместились и стали опасными или потеряли силу. Все улыбались, атмосфера была теплой, приносили еду, еще еду, подали длинные янтарные щупальца соленой медузы, которые нужно было аккуратно подхватывать тонкими палочками из нержавеющей стали, скользкими, как спицы, — такими она вязала в детстве.

Она сосредоточилась на палочках и почти не смотрела на соседа слева. У него было большое круглое лицо, как у профессора Сана, но это был не профессор Сан — он был моложе, мягче, более застенчивый.

— Что вы сейчас преподаете? — собравшись с силами, спросила она.

— Английскую пастораль, — сказал он. — От елизаветинцев до девятнадцатого века.

Казалось, вопрос его немного обидел, но Селия продолжала. Для них это был общий язык, своего рода лингва франка: английская литература, педагогика. Она не видела в этой чужой стране ни одного студента. Она стояла в туманном небе на вершине пресс-центра и выступала, не зная тех, к кому, как она полагала, обращается. Любой преподаватель понимает, какой опасной в такой обстановке может стать любая оговорка. Стоит увеличить или уменьшить плотность изложения, добавить или убавить полсотни терминов из тщательно отобранного словаря, стоит изменить выбор того, что надо пояснить, а что, наверно, в пояснении не нуждается, — и восприятие слушателей полностью изменится, станет каким угодно: от понимания до растерянности, от чувства, что узнал новое, до дежавю. Теперь, с опозданием, она пыталась разобраться. Они говорили про Аркадию и про Озерный край, а медузу сменила обжигающе холодная белокочанная капуста под кроваво-красным перечным соусом с уксусом. Сидевший напротив нее профессор Сан-второй рассказывал, как, сосланный в Буффало для работы над джойсовским Дублином, он испытывал такое раздирающее желание поесть этого блюда, что ходил по городу в поисках какого-нибудь соотечественника или несуществующего этнического ресторана, у которого были бы собственные бочонки с соленьями и маринадами. Доктор Уорфдейл, молодой и неуемный правдоискатель, в конце концов стал выяснять все то, что их волновало. Красные цифры на той башне, башне в центре города, — это что? Это, сказал профессор Мун, символ национальной гордости. Это количество дней, оставшихся до начала Всемирных игр, которые будут у нас в городе проходить. Мы очень любим гимнастику, но никогда не побеждаем. У нас, по-видимому, сложение неподходящее, ноги слишком короткие, а туловище тяжеловатое. Но в последнее время, когда мы стали лучше питаться, когда в результате нашего экономического чуда мы стали богаче, все изменилось. У молодых ноги длиннее, а надежды выше.

А, да, молодые, сказал доктор Уорфдейл. Я так понимаю, у вас в университетах студенческие волнения? Этот вопрос, как и вопрос Селии про алтари, наткнулся на молчание. Затем — сразу несколько не связанных между собой ответов. Страна, сказал кто-то, живет в условиях внешней угрозы, экономической нестабильности, — возможно, она развивается слишком быстро. Культура авторитарна и иерархична и всегда была такой. Уважение к предкам и иерархия — характерная черта нашего народа. Если сейчас это ставят под сомнение, так это потому, что студенты стали лучше питаться и у них появились более высокие запросы. А еще они, в отличие от нас, старших, не помнят того времени, когда страна была угнетена, времени колониального правления, времени, когда наш язык был под запретом, а произведения нашего искусства вывозились в иностранные музеи. Они не ценят то, за сохранение чего мы тайно боролись. Они хотят разрушать. Ради разрушения. Как и все студенты, примирительно сказал доктор Уорфдейл. Собравшиеся преподаватели посмотрели на него с подозрением, — по крайней мере, Селии так показалось. Я заметил, сказал доктор Уорфдейл, что, когда вы говорите, вы прикрываете рот рукой, вот так. Это выражение вежливости? Или, может быть, застенчивости? Это потому, что показывать зубы у нас считается проявлением грубости, агрессии, ответили они. Когда-то считалось, что это выглядит как угроза.