Перед вами рассказ о писательском деле. Рассказ о писательнице, убежденной, помимо прочего, в том, что время писать о писательском деле прошло. «Наше искусство, — сказал Т. С. Элиот, — замена религии, как и наша религия».[47] Сия писательница, которую в тот летний день 1970 года мы видим замужней женщиной средних лет с тремя маленькими детьми, еще на заре жизни близко познакомилась с произведениями искусства об искусстве, причем искусство там понималось и как ключ к спасению. «Портрет художника в юности», «Смерть в Венеции», «В поисках утраченного времени». Или если говорить о вещах более английских и догматических, более учительных, то Д. Г. Лоуренс. «Роман — высшая на сегодняшний день форма человеческого самовыражения». «Роман — единственная яркая книга жизни». Миссис Смит этих книг боялась и вдобавок уродилась скептиком. Она не верила, будто жизнь стремится к тому, чтобы стать искусством,[48] или будто искусство способно уберечь мир от большинства бед, как извечных, так и приходящих в смутные времена. Она написала три небольшие, изящные ернические комедии о безрассудстве и недопонимании в отношениях между полами. Своего мужа, всерьез интересующегося международной политикой и мировой экономикой и поверхностно — литературой, она любила, хоть между ними случались и стычки. У нее было трое детей, которых интересовали: телевизор, маленькие животные, игрушечные солдатики, другие дети, небо, смерть и — порой — картины и занятные истории. У нее была домработница, чьи интересы вращались вокруг мужниных побоев и диабета (в то самое утро она расстегнула платье и продемонстрировала миссис Смит множество фиолетовых, шоколадно-коричневых и золотых бугорков и припухлостей на грудях и животе). Свою жизнь без искусства миссис Смит не представляла, однако не считала его ни панацеей, ни долгом, ни особой необходимостью. Работа над произведением искусства для нее совсем не символизировала борьбу за жизнь и не казалась добродетелью. Ей просто сделали прививку искусства — в виде романа, — не спрашивая ее мнения, еще до того, как она познала самое себя. Так возникла зависимость. Яркие книги жизни стали глотками воздуха, стаканчиками теплого виски, от которых хочется жить, и мыслить, и действовать. Жизнь вступала с этой зависимостью в какие-то сложные отношения. Миссис Смит нередко задавалась вопросом — на который, впрочем, не находила удовлетворительного ответа, — почему ей так нужно искусство и почему именно в таком виде? Ее версии Джойсу, Манну или Прусту показались бы легкомысленными. Потому что, например, в раннем детстве ее приводили в физический восторг строй фразы у Беатрикс Поттер и прилагательные у Киплинга. Потому что она вуайеристка и любит заглядывать в окна и глазеть на чужие миры, где свет ярче и теплее, чем в ее собственном. Потому что на самом деле ей недостает власти и так приятно творить иные миры, где все — и прелестное, и чудовищное — подчиняется ее воле. Серьезнее всего к искусству миссис Смит относилась в те моменты, когда благодаря ему природное любопытство ее сосредоточивалось на предметах за пределами сферы искусства: общественных вопросах, образовании, науке, смерти. Работая над своими вещицами, она перелопачивала уйму сведений; большинство из них в итоге на страницы не попадали, но процесс ей нравился. На время в ее мировосприятии возникала некая стройность.

Так что наш рассказ, действие которого разворачивается в тот день, когда миссис Смит решилась-таки на длинный и сложный роман, ее бы не устроил. Она о писателях никогда не писала. Более того, на романы, в которых писательство подавалось как метафора самой жизни, она сочиняла остроумные и хлесткие рецензии. Она это называла метафизической клаустрофобией: на коробке с хлопьями фотография коробки с хлопьями и так далее до бесконечности. Ей нравилось действие: происшествия, сюжеты, история, факты. Хоть я не вполне разделяю ее взгляды, весьма им сочувствую. И все же, думается, нашу историю о писательском деле поведать стоит: это настоящий рассказ, и сюжет у него имеется — хоть отбавляй, прямо-таки один сплошной сюжет, сплошной архетипический сюжет, который, по-моему, не сводится ни к нарциссическим размышлениям о том, как рождается писатель, ни к эстетическому трюку с поставленными друг напротив друга зеркалами.

* * *

Итак, одним летним днем одна тысяча девятьсот семидесятого года миссис Смит отправила детей в школу и, по обыкновению, работала в Лондонской библиотеке. (Быт и творчество она предпочитала не смешивать. Писать ей нравилось в окружении книг, в закрытом пространстве, где книгам отведена главная роль. У себя на кухне она думала о еде и уборке; в гостиной — о детях, их несхожих характерах и образовании; в спальне — о муже, по большей части.) В голове у миссис Смит вертелось несколько потенциальных сюжетов. Можно, к примеру, описать житейские перипетии разных людей во времена Суэцкого кризиса и вторжения СССР в Венгрию. Или создать трагикомедию о художнике-реалисте, большом оригинале, которого не признают в академии, зацикленной на абстракционизме. Или на основе рассказов мужа о госслужбе сочинить — тактично изменив подробности — рассуждение о том, как запутанное иммиграционное законодательство нынешней Великобритании коверкает любовь, брак и семью. А можно — своего рода пародию на «Властелина колец»: вплести обороты Средиземья в чуждый контекст «реальных» событий современности и показать, чем этот эпос зацепил столь многих. Но по-настоящему увлечься ни одной задумкой не получалось. Так она сидела на жестком, неудобном стуле с шелушащейся кожаной обивкой и переводила взгляд с расставленных по полкам словарей на бордовый ковер, на деликатно дремлющих в кожаных креслах пожилых джентльменов, на высокие окна, выходящие на Сент-Джеймс-Сквер. Одно из них словно рамой обхватывало большой и опрятный флаг Великобритании, что висел на соседнем здании. Пространство других заполняла синева ясного неба да зелень веток, вскидываемых деревьями на площади. (Летом обмен веществ у нее в организме шел иначе. К мозгу приливал кислород, и мыслям бежалось особенно привольно.)

Ей вдруг пришло в голову, что все ее задумки оказались бы куда интереснее не по отдельности, а в одном произведении. Эстетические переживания художника усложнялись на фоне политических переживаний чиновника, а толкиновская линия выигрывала, если ей противопоставить или даже ввести в нее венгерских беженцев, интеллектуалов и бюрократов старой гвардии, британских призывников в Суэце и рассерженных молодых людей. Их всех что-то связывало. Связывала общая принадлежность к сфере ее опыта. Миссис Смит, женщина средних лет, прожила определенную жизнь — не слишком богатую на события, но полную вдумчивых наблюдений. Повидала на своем веку достаточно, есть о чем писать. В библиотечной тишине, смотря то на белую бумагу, то на деревья, миссис Смит замерла на своем стуле, а перед нею, словно змея из корзины факира, словно телеграфная лента с результатами футбольных матчей, вздымал витки сюжет — запутанный, фантастический и все же правдоподобный в своей невероятности.