— Она должна прогреться, — объяснил скрипичный мастер. — Всякий раз, когда ты играешь, дерево вибрирует, и звучание меняется. Инструмент созревает, как хорошее вино. — Собственно, для меня все это было не так уж и важно: главное, что со мною оставалась знакомая и такая надежная вещь — мой смычок.

Ежедневно граф давал мне уроки игры на виолончели и фортепиано, а также музыкальной теории. В отличие от Альберто, способного, но редко игравшего виолончелиста, граф Гусман был разносторонне образованным дилетантом, он мог неплохо, и даже весьма неплохо, сыграть на любом инструменте. У него не было скрытых амбиций и сожалений. Его почти полная слепота, прогрессирующая более десятка последних лет, казалось, не влияла на состояние его духа. Он все еще мог разобрать ноту или ключ в нотной записи, держа лист перед карими глазами и медленно передвигая его в каком-нибудь сантиметре от своего лица. Иной раз я видел, как он точно так же рассматривал человека или картину, вплотную приближая к интересующему предмету лицо и как бы ощупывая его круговыми движениями, подобно насекомому, опыляющему цветок.

В основном же граф полагался на свои память и слух. Хотя и здесь не все было гладко: однажды он посетовал, что слух не становится острее по мере того, как пропадает зрение. Он что же, надеялся, что слепоту ему компенсирует слух?

Нет, нет, поспешил заверить он меня, жаловаться не в его натуре. Подлинной компенсацией была его семья. Исабель и графиня любили его с каждым годом только сильнее, так же как он все больше и больше в них нуждался. В королевском окружении в таком виде услугах вообще нет ничего необычного: возле придворного любого ранга постоянно возникал лакей, готовый наполнить стакан, расстелить салфетку на коленях или исполнить приказ.

— Если ты думаешь, что слепой или король — единственные люди, нуждающиеся в свите, — говорил граф, угадав мои мысли, — только тогда ты поймешь, каков удел музыканта. Он глубоко зависим от самых разных людей: покровителей, издателей, публики. Если ты прибыл из Каталонии с представлением о том, что музыкант — обладатель независимого духа, то оставь его у порога, этот вздор.

Граф увлекался композицией, но больше всего его занимала педагогика. Он обучал придворных музыкантов и даже короля Альфонсо XIII, как только малыш сам мог сидеть на банкетке. Партитуры, которые граф использовал при обучении важных королевских особ, содержали пометки тех давних уроков.

— Вот здесь его величество всегда ошибался, ритм никогда не был его сильной стороной, — говаривал граф ностальгически, слушая, как я играю. — Ему не терпелось уйти с урока. Однажды королева-мать разрешила мне помочь вот с этой пьесой: все форте и пиано обведены кружочками, чтобы напоминать ей, что каждый такт не должен звучать одинаково.

А с молодой королевой он занимался? Она играла? Граф однажды кивнул головой, но ничего не стал объяснять. Я почти ничего не знал о ней, но почему-то представлял ее за роялем, как она играет: спокойно, застенчиво, без страсти. Три года назад, в день свадьбы, на нее было совершено покушение. Поразительно, но она ничем не выдала своего волнения, а продолжала приветствовать с балкона дворца народ, собравшийся, несмотря на холодную погоду: ее голубые глаза были похожи на васильки. Если бы она зарыдала, говорили сплетники, ее любили бы больше. Но что они знали? Величие — это еще не все. Улицы Барселоны научили меня этому.

— А вот здесь нечто другое, — прервал мои мысли граф, вытаскивая потертый лист фортепианных нот и пробегая пальцами по его складкам. — Не подсказывай мне. Я узнаю этот листок. Это концерт Листа для фортепиано. Я храню его с момента последнего урока с одним из своих лучших учеников. Это было… семь лет назад. Он никогда нигде не задерживался надолго. Эта пьеса начинается со сложного положения рук. Это не для тебя. Не эта пьеса.

— А почему он такой… помятый?

— Он топтал его.

— Потому что не мог сыграть?

Мне понравилась идея, что даже лучший ученик графа не смог сыграть всего.

Но граф поправил меня:

— О нет. Он-то смог. Мне кажется, его расстроило, что не он додумался сочинить ее.

Юношеская непосредственность не пугала графа; его вообще ничто не пугало. В отличие от Альберто у него для всего был один принцип, которому, он надеялся, последуют его ученики, — уверенность в своих силах. Он не заморачивался недочетами моего образования, поскольку на собственном опыте убедился, что большинство учеников приходят к нему плохо подготовленными, часто настолько плохо, что было бы гораздо лучше, если б они не имели музыкального образования вообще. Он взялся соскрести с меня налет профессионального невежества, чтобы выстраивать наши отношения, так сказать, с чистого листа. Сначала это давало силы — как и любое очищение, до тех пор пока плоть не становилась лишенной кожи.

Исабель часто присутствовала на наших занятиях, причем это случалось именно тогда, когда ее отец указывал на мои ошибки.

— Соло он исполняет божественно, — заявила она однажды, когда граф аккомпанировал мне на фортепиано.

Мы расположились в музыкальной комнате дворца, примыкавшей к апартаментам графа, высокие двери были закрыты, отчего в теплом воздухе витал аромат свежесрезанных цветов.

— Но не в дуэте или ансамбле, — продолжала она. — Но это не его вина, я знаю. Так или иначе, он… фокусничает, другого слова я не подберу.

Я выпрямился в кресле, стараясь не подавать вида, что меня это задело.

— Исабель права, — заговорил граф. — Ты, бесспорно, талантлив, но слишком долго играл один, и как результат — непоследовательный темп, непредсказуемая динамика и даже замкнутость в общении. Все это говорит об одном: у тебя нет навыков ансамблевой игры. Он в задумчивости обхватил подбородок рукой, потирая пальцами отросшую щетину. — Что я действительно должен сделать, так это вернуть его к азам, собственно к виолончели, здесь у него повсюду проблемы. Лучше пока подождать с игрой в ансамбле.

— Но это совсем не то, чего хотела я, — воскликнула Исабель. — Меньше чем через две недели нам с ним играть в королевском салоне. Именно сейчас ему нужно больше упражняться в дуэте. Я не аккомпаниатор по найму, ему надо как можно скорее научиться играть на равных.

Слуга принес горячий шоколад. Я обрадовался перерыву, полагаю, граф тоже: он любил сладости почти так же, как был не в восторге от растущих разногласий с дочерью. Исабель набросилась на слугу: ей не понравилось, как он мешает сбивалкой в серебряной шоколаднице. Было что-то искусственное в ее тираде, но тогда я еще не понимал, что все это — придворный спектакль, и ничего личного. В такие минуты во мне разгоралась страсть: я готов был часами терпеть ее оскорбления, лишь бы лицезреть ее вздымающуюся грудь да сжимающиеся кулачки.

Граф решил вмешаться:

— Она имеет в виду, что игра дуэтом подобна парному танцу — нельзя наступать друг другу на ноги. Ты согласна? — Он сделал паузу, ожидая утвердительного ответа дочери.