— Но вы же утверждали, будто музыкант не может быть независимым.

Граф засмеялся:

— Правда. Именно это я и имел в виду. Даже тот, у кого есть власть, не свободен, иногда даже больше, чем кто-либо другой. Всегда, когда мы нуждаемся в поддержке и признании, мы зависимы. В любом случае, — продолжал он, — художнику важно определить свое отношение к тому, что он делает, сколько личного он должен вложить в свое детище, пытается ли Он оказать влияние на тот мир, который изображает, насколько вольно его интерпретирует. И это не так просто. Думаю, что ты, Фелю, неплохо чувствуешь прошлое. Ты классик, но с современными манерами.

Мне понравилось, как граф мог все соотнести с музыкой и при этом дал мне почувствовать, что испанские шедевры содержат личное послание мне. Я наслаждался его словами и предпочел, чтобы наш разговор об искусстве закончился на этом самом месте, до того, как я окончательно запутаюсь. Но тут он спросил меня еще о двух портретах Махи, герцогини Альбы.

В музее я узнал, что Гойя рисовал герцогиню дважды, в одной и той же откровенной позе, провокационно откинувшейся — на одной картине одетой, на другой — обнаженной. Когда граф задал мне этот вопрос, мне не составило труда вспомнить последнюю картину, особенно смущавшие меня детали: свечение белоснежного тела и маленькие пальчики на ногах, подобная апельсину округлость ее груди. Я описывал картину в течение нескольких минут, и тут до меня дошло, что граф не просто устроил мне урок. Он использовал меня в качестве своих глаз, как замену того, что потерял сам. Я не был против, но заметил, что во мне крепнет необходимость, так сказать, соответствовать, при моих придворных обязанностях это становилось для меня все более привычным.

— Ходят слухи, что они были близки, — сказал граф. Наш разговор явно доставлял ему удовольствие. — Обнаженная, она надела кольцо, говорящее «Гойя». Вот так художник ввел себя в картину.

Он сделал паузу, и я с запозданием понял, чего он ждет, — что я рассмеюсь. Не дождавшись, он сказал:

— Прости, это всего лишь игра слов.

— Урок от Гойи? — спросил я для того, чтобы сменить тему.

— Там сотни таких уроков. А будешь там снова, то обрати внимание, как плохо прописано лицо обнаженной Махи. Плоское и желтое. Гораздо менее реалистичное, чем лицо Махи одетой. Это не вызов женщинам, Фелю, а, возможно, предупреждение мужчинам. Даже художника, судя по всему, подводит зрение, если женщина раздета. Запомни это.

— Хорошо, я обещаю, — пробормотал я, радуясь, что наконец-то можно вернуться к грамматике.

После обеда у нас с Исабель было второе занятие. Она открыла дверь салона, одетая в то же самое простое белое платье, что было на ней в первую нашу встречу, но на этот раз оно было перетянуто ярким красным поясом. У меня перехватило дыхание.

— Ты думал обо мне? — спросила она.

Я подумал о тех часах, что провел без сна этой ночью: в голове проносились картины прошедшего дня, я жалел о своей застенчивости.

— Ты выглядишь как Маха! — прошептал я.

— Как кто?

— Как герцогиня Альба.

Исабель лукаво улыбнулась. Подходя к дивану, она сказала:

— Знаю, отец посылал тебя в Прадо. Так ты говоришь о картине, где герцогиня с маленькой белой собачкой?

— Нет, о той, где она лежит на узкой кровати, опершись на подушки.

— Вот так? — Она подогнула ноги под себя и откинулась.

— С руками, заложенными за голову.

Ее улыбка стала еще шире, и она спрятала руки под прическу. Ворот платья раскрылся, и я смог различить выпуклость ее груди.

— Маха прелестна? — спросила она.

— У нее… маленькие ножки.

— Тебе понравилось, Фелю?

— Не то чтобы… — промямлил я.

Исабель неожиданно встала, сверкнула довольной улыбкой и направилась к фортепиано:

— Ну что, готов?

Мы играли целый час. Страсть к музыке вдохновляла мою душу, лучи невидимого света слепили мне глаза, и в тот момент я поймал себя на мысли, что мой взгляд сфокусирован на Исабель, я откровенно рассматривал ее тело — вздернутый подбородок, упругость плеч, изгиб спины. Меня никогда особенно не волновала реакция других людей, даже если выражение моего лица имело все признаки подобострастия лабрадора-ретривера, ожидающего награду.

Мы закончили играть, Исабель вернулась на диван и приняла позу Махи, указывая мне на пол. Я посмотрел под ноги, полагая, что она что-то обронила. Она повторила свой жест, но уже настойчивее, пока я не понял и не опустился на колено перед ней. Протянув левую руку к ее груди, помедлил, пока она, выгнув спину, не придвинулась ко мне, приглашая провести пальцем по просторному вырезу платья.

— Они грубые, — сказала она, закрыв глаза.

Я ответил недоуменным ворчанием.

— Твои пальцы.

— Да, мозоли, — пробормотал я, пытаясь дышать спокойно. — От прикосновения к струнам.

Она рассмеялась, уловив в моем голосе животное нетерпение. Это на мгновение привело меня в чувство. Она же не унималась, подняла блестящее белое платье выше колен, и я придвинулся ближе.

— И это ты считаешь компенсацией потерянного времени? — спросила она.

— И это ты называешь частными уроками? — ответил я, пытаясь повторить ее уверенные интонации.

Я был благодарен за все, что она знала, и за все, что она позволяла. Мы молчали несколько минут, пока ее дыхание не стало таким же прерывистым, как мое.

— Другой рукой, — простонала она.

— Что? — не понял я, потянувшись к ее рукам.

— Да не моей. Твоей, — сказала она нетерпеливо. — Своей правой рукой.

Она тяжело дышала, изгибалась, а я, повинуясь ее пальцам, направлявшим мои, осмелился под слоями шелка и хлопковой ткани дотянуться до мест, о существовании которых прежде даже не смел думать.

Она, не переставая стонать, подсказывала мне, что делать, но я ничего не соображал, не хотел соображать, пока в какой-то момент, переходя на музыкальный итальянский, она просто не прокричала фразу, которую я не мог не понять: «Adagio!» То есть медленно.

Наконец она задрожала и стиснула крепко колени, сжав на секунду мою руку. Я подумал, что сделал ей больно или вообще что-то не то, но мечтательное выражение ее глаз вселило в меня уверенность. Она потащила меня на диван, и тут я оказался на ней.

Все было окончено, толком не успев начаться. Мое удовольствие длилось всего несколько секунд, пока его не смыло потоком смущения. Я начал соскальзывать с нее, застегивая брюки, но она притянула меня обратно.

— Как и во всем, в этом деле важна практика, — сказала она.

— Но это должно продолжаться дольше.

— Стремительность хороша однажды, но сейчас время для более медленной части. Как в сонате.