Видно стильный лакированный кожаный пояс, туго стягивающий чей-то плащ. Пауза, потом кто-то тоже наклоняется, у щели почтового ящика возникает подбородок.

— Меня зовут Мари Саутвелл. Я из Комитета по охране материнства и детства.

Блин!

— Что вам нужно?

— Я хочу побеседовать с Салли Харрисон. Это вы?

На долю секунды меня охватывает облегчение. Салли Харрисон? Ошиблись адресом. Тут я вспоминаю, что сама так назвалась в больнице.

— Обогните дом по переулку и войдите через заднюю калитку. Я вас встречу.

— Хорошо.

Закрываю щелку почтового ящика и несусь в кухню, сгребаю грязные кружки-тарелки, сую в шкафчик и захлопываю дверцу. Женщина, вошедшая в заднюю калитку, крепко потрепана ветром, но все равно выглядит шикарно: на ней еще и черные лакированные сапоги в пару к поясу. Она показывает мне удостоверение личности, я веду ее в дом, и мне страшно стыдно при мысли о том, как он выглядит на сторонний взгляд. Потолок грязный, закопченный, на полу мышиный помет, у стены — бейсбольная бита.

— Чаю? — предлагаю я, чтобы отвлечь ее, но она уже все подробно рассматривает, все подмечает.

И улыбается.

— Да, пожалуйста. С молоком и без сахара, если можно.

Завариваю чай непослушными руками. Молоко я забыла убрать в холодильник, оно весь день простояло на столе. Наливаю его в чай, оно сворачивается. Выплескиваю чай в раковину.

— Блин. Простите. Молоко скисло. Извините, я заварю еще чаю. Без молока будете?

— Ладно, не нужно чаю. Давайте присядем. Это рутинный патронажный визит. Я задам несколько вопросов о вас… и о вашей девочке. Она здесь?

— Да, спит наверху

— Мне бы хотелось взглянуть на нее. После того, как мы поговорим.

— Конечно. — Руки у меня вспотели. Вытираю их о джинсы и сажусь. — У нее все нормально, у девочки, в смысле. Все хорошо.

Она поднимает глаза от каких-то бумаг, разложенных на кухонном столе.

— Само собой, конечно. Дело в том, что вы с ней… не прошли некоторые юридические формальности. Это просто рутина.

— Как… как вы нас нашли?

— Вашу малышку чипировали в больнице, правда? Луиза Харрисон…

— Да, но…

— Больница проинформировала наш комитет, и мы засекли ее здесь.

Засекли. Нет слов. Значит, куда бы мы ни попались, нас теперь засекут.

— Я не хотела, чтобы ее чипировали. Это сделали без моего согласия.

— Гм… да, я слышала, многим это не нравится, но это безвредно для здоровья и требуется по закону…

— Я знаю. Пошел он, этот закон.

Слышу собственный голос и мысленно зажимаю себе рот: «Не надо, веди себя нормально, дружелюбно, и она уйдет».

Улыбка на ее лице делается несколько натянутой.

— Что ж, сделанного не воротишь. Зато теперь мы можем помогать вам советом и поддерживать, когда это вам понадобится. Вы поддерживаете контакт с отцом Луизы?

— Нет, — быстро отвечаю я, — он о ней даже не знает.

— Мне потребуются более точные данные, поскольку речь может пойти об алиментах. Он обязан выплачивать алименты.

— Мне не нужны его деньги. Мне от него ничего не нужно.

— Но ведь деньги не будут вам лишними…

Она оглядывает кухню.

— У меня все хорошо. Я справляюсь. У меня здесь друзья, они мне помогают.

— Вы имеете право на собственные деньги.

— Я не хочу их брать. Мне ни от кого ничего не нужно. Мне нужно, чтобы меня не трогали.

— К сожалению, в жизни так не бывает, особенно когда у вас маленький ребенок. Местная администрация обязана заботиться о матерях-одиночках, чтобы обеспечивать благополучие детей на вверенной ей территории…

Заботиться? Заботиться? Кто обо мне заботился, пока я жила дома? Кому было интересно, почему я начала плохо вести себя в школе? Никто не заглядывал дальше кованой калитки и гравийной дорожки. Дома все зашибись, а она — такой уж она уродилась!

— Если хотите, можем прямо сейчас подать заявление онлайн. У меня с собой ноутбук.

— Я же говорю, мне ничего не нужно.

— Может быть, в другой раз…

— Давайте я принесу Луизу. У нее все прекрасно, у меня тоже. У нас обеих все прекрасно.

— Мне бы хотелось взглянуть на ее комнату, если можно. На детскую.

Я вздыхаю:

— Идемте.

И я веду ее наверх по лестнице мимо перегоревших лампочек, ободранных обоев, дверей, проломленных снизу. Мия по-прежнему спит в ящике. Чистенькая, розовенькая, здоровенькая. Что им еще надо?!

— Вы куда-то собираетесь, — говорит Мари, увидев мешки, набитые одеждой и памперсами.

— Нет-нет, просто прибирала в комнате. Здесь довольно трудно поддерживать порядок…

«Замолчи. Здесь все прекрасно».

— И правда, трудно, — говорит она. — Я вижу.

По всей комнате валяются груды моих рисунков. Мари подходит к одной из них и берет верхний.

— Вы настоящая художница. Это великолепно.

Тут она замечает следующий рисунок. Это Адам и Мия — из моего сна. Мари наклоняется, хмурится, берет рисунок в руки.

— Что это?

— Ничего-ничего. Ну, страшный сон. Я нарисовала страшный сон.

— Как… как сильно. Тревожно. Это отец ребенка?

Я хихикаю, а потом выпаливаю:

— Да, да, это он. Мерзавец. Бросил меня, когда я еще не знала, что беременна.

— Пожалуй, мы могли бы его найти, — замечает она. — У него такое… запоминающееся лицо.

— Я не хочу, чтобы его нашли. Я же сказала, не хочу иметь с ним дела.

Мы слышим, как хлопнула задняя дверь. Вернулись Винни с ребятами.

— Ваши соседи?

Киваю.

— Тогда я быстренько осмотрю Луизу и не буду больше вам мешать.

Она встает на колени возле ящика. Мальчики вроде не под кайфом — слышу, как они болтают в кухне, — но все равно неизвестно, в каком они виде.

— Кажется, все в порядке, — говорит Мари. — Будить Луизу не нужно.

Она встает, отряхивает руками плащ.

— Я зайду еще раз на той неделе, и мы поговорим о ваших правах. О том, что полагается вам по закону. Хорошо?

— Хорошо, — говорю. Такое ощущение, будто по мне проехался бульдозер и впихнул меня обратно в систему, во все реестры и списки, но это ничего. На той неделе меня здесь и след простынет. Мы спускаемся вниз — я впереди. Проклинаю пропавший ключ от передней двери: я могла бы выпустить Мари и вообще не показать ей мальчиков. Плохо. Придется вести ее через весь первый этаж. Она идет за мной по пятам. Ничего не исправишь, на это нет ни секунды.