— Нет, мы не дадим. Не впустим их, и все.

— Как ты себе это представляешь? Дверь забаррикадируем? Битой пригрозим? Супер!

— А что мне тогда делать?

Стоит, беспомощно свесив по швам длинные руки.

— Не знаю! Что-нибудь! Я сейчас уйду, свинчу отсюда к чертовой матери! И тебе советую! Вин, разуй глаза! Мы спалились!

Бегу наверх, укутываю Мию в несколько одеял, несу вниз. Кладу ее в коляску, бегу обратно за шмотками.

Винни в туалете, спускает свое добро в канализацию. Окликает меня, я останавливаюсь на лестнице.

— Ты сейчас куда? — спрашивает Винни.

— Понятия не имею. Найду что-нибудь.

— У меня есть деньги.

Он лезет в карман, достает пачку купюр.

— Не надо, Винни, ты и так столько для нас сделал!

— Бери! — Он сует пачку в один из мешков. — Я буду скучать по тебе, Сара.

— И я буду. И Мия. — Ставлю мешки на ступеньку и обнимаю Винни. Он целует меня в макушку, как будто я его дочка или сестренка. — Все, я побежала.

Запихиваю мешки в корзинку под коляской и качу ее из кухни. На размышления и сантименты нет времени, надо уходить, но потом, когда я толкаю коляску против ветра по проулкам, то сама не знаю, стоило ли убегать. У Мии есть чип, и он скажет, где мы. Куда бы я ни пошла, что бы ни делала — вопрос не в том, найдут ли нас, а в том, скоро ли.

Еще в автобусе мы обнаруживаем, что опять отключили электричество. Понемногу темнеет, но фонари не горят, а магазины закрываются раньше положенного. Все уже знают, чего ожидать, — свет отключают не меньше чем на два часа, а иногда часов на двенадцать. Нет никакого смысла торговать в темноте, когда касса не работает и кредитные карточки тоже не считываются.

Когда мы подъезжаем к нашей остановке, бабуля мрачнеет.

— Адам, это перебор. Еще один вечер дома в потемках.

— А куда нам деваться?

Она понуро пожимает плечами:

— Не знаю, сидеть в автобусе, пока не попадем в места, где свет горит.

— Ты чего? Серьезно?

— А, ладно, — отвечает она. — Пустяки. Посидим, подождем, вдруг все починят. На этот раз нас даже не подумали предупредить — так, может, просто где-то что-то сломалось и этим уже занимаются.

Дома мы идем в кухню. Там у нас всегда наготове лежат свечки, зажигаем парочку и садимся за стол. Раздеваться не стали: отопление не работает. Бабуля находит припрятанный «на крайний случай» шоколад, пару «сникерсов», есть с чем попить чайку.

— Баб, по-моему, этот тип — Тейлор — что-то знает.

— Что именно?

— Он тебя не слушал, только делал вид, пока ты не назвала дату. Тут его как подбросило.

— Но он ведь ничего не сказал…

— И не сказал бы. Чего разоряться перед такими, как мы?

— Адам, как ты считаешь, он что-нибудь сделает?

— Да нет, наверно. Он же ясно сказал, что хочет, чтобы мы держали язык за зубами и не поднимали панику. По-моему, он не сделает ровным счетом ничего. Баб, ему и в голову не приходит, как все плохо. Я пытался ему объяснить…

— Знаю, знаю. Я тоже пыталась. — Огонек ее сигареты светится в темноте красным. — Так или иначе, мы всё сделали правильно. Задействовали нужные каналы.

— Этого мало, баб. Мало. Надо еще что-то придумать.

— Ну, чтобы думать, у тебя есть тот парнишечка, как его там…

— Нельсон. Ага. Интересно, как там у него дела.

Мы замолкаем. Потом бабуля говорит:

— Извини, милый, что-то я совсем скисла и замерзла. Пойду-ка лягу.

Берет одну свечку и идет наверх. Я нажимаю подсветку экрана на своих электронных часах — 18.32. Нельзя же ложиться спать в полседьмого! Правда, сидеть сложа руки тоже нельзя.

Прокручиваю в голове наш поход в городской совет. Эх, надо было еще что-то сказать, заставить этого Тейлора меня выслушать! А как это делается в большом городе вроде Лондона? Будь я по-прежнему в Уэстоне — нагородил бы чего-нибудь на пляже, написал крупными буквами на песке, повесил плакат на пирсе, у всех на виду. Так, а если сделать то же самое здесь? Отчебучить что-нибудь, чтобы все видели?

Окно дребезжит от ветра, похоже, погодка сегодня не ах, но мне уже не сидится на месте. Не могу ничего не делать. Беру свечку и иду с ней по прихожей. У двери задуваю огонек и кладу свечку на пол. Не знаю, предупреждать ли бабулю, что я ухожу, — оказывается, она уже вовсю похрапывает. Я скоро вернусь, она даже не заметит, что я уходил.

На улице лучи от фар просвечивают темноту. Автобусы еще ходят, и один как раз подруливает к остановке, я кидаюсь туда и машу ему рукой. Прикладываю карточку к датчику, сажусь. Катим вперед десять, двадцать минут, полчаса — весь Вест-Энд темный.

Натягиваю капюшон и закрываю глаза. Еду не знаю куда, а мне все равно. Гул мотора, стук дождя по стеклу, кашель соседей — все это потихоньку убаюкивает меня. Когда двигатель вздрагивает и замирает, я вскидываюсь и открываю глаза. Все тянутся к выходу. Встаю, спотыкаюсь, меня качает вперед. Мы доехали до кольца — до триумфальной арки Марбл-Арч. Сама арка ярко подсвечена, Оксфорд-стрит мерцает рождественскими огнями до самого горизонта. Тротуары забиты, все толкаются — как принято тут у них в Лондоне. Как будто я высадился на другой планете. Правильно говорила бабуля: надо было нам с ней двинуть сейчас сюда, посидеть в кафе или еще где-нибудь, пожить в нормальном мире.

Брожу в толпе припозднившихся покупателей с распродаж на Оксфорд-стрит. Капюшон не снимаю, голову не поднимаю. Не нужны мне их числа. Хочу почувствовать себя как все, побыть там, где нет такого ощущения, что все вот-вот рухнет. Мне бы хоть на несколько минут прикинуться, будто так все и будет: все в Лондоне останется по-прежнему, люди будут работать и ходить по магазинам, есть в ресторанах, выпивать в барах, ходить на шоу и распродажи в Вест-Энде.

Какая-то женщина задевает меня сумкой с покупками.

— Простите, — говорит она.

Я машинально поднимаю голову. Она «двадцать седьмая». Жить ей осталось четыре дня. Все это снова лезет мне в голову — и вдруг я понимаю, что для меня нет на свете хуже места, чем дюдная улица. Надо уносить ноги, бежать из толпы. А то задохнусь.

«Дыши медленно. Вдох через нос, выдох через рот».

Не получается. Все кругом вертится — лица, дома…

«Смотри под ноги, смотри под ноги».

Даже тротуар и тот дергается, трясется под ногами. Падаю на колени — и меня охватывает паника. Меня же задавят, втопчут в землю.

Только вот не я один падаю. Вокруг все опускаются на корточки, на колени, цепляются друг за друга. Все на земле. Женщина с сумкой визжит: