и ходить с ней, словно дешевый гарлемский негр из фильма "Не грузи Южный

Централ". Да, у меня нет вкуса. Именно поэтому я себя ничем не балую: боюсь

ошибиться.

Ира, пока я стоял и смотрел на черепаху, несколько раз обошла лотки с браслетами и

еще какой-то мелочью, потом вернулась, и показала мне кисточку. С беличьим

хвостиком. Такими кисточками, сказала она, лучше всего рисовать: хвостик мягкий, и

ложится именно так, как тебе хочется. Если, конечно, ты художник и рисуешь такой

кистью.

— Эй. Э-э-эй…

Я встрепенулся. Оказывается, это Ира меня звала из-за того, что я, как обычно, о чем-

то задумался, куда-то глядя. Я вдруг понял, что ужасно ее люблю. И решил, что любовь

это, наверное, такая маленькая черепаха из горного хрусталя, которая спрятана глубоко

в том человеке, к которому нас тянет.

— Что тебе подарить на день рождения? — спросила она. — Сам что-нибудь выбрал?

Ну, да. Именно поэтому мы и выбрались в город, хотя я этого ужасно не люблю. Если

вдруг Ире и удается вытащить меня из дома или парка, что поблизости от нашего дома,

то исключительно в кино. Что именно смотреть, мне все равно. Я хожу в кино только

потому, что там мне тоже довольно уютно. Темнота и прохлада зала это, наверное, как

подводная нора для черепахи.

Я сижу в глубоком кресле рядом с Ирой, а в моих блестящих из-за экрана глазах

мельтешат цветные картинки самых популярных в последнее время кинофильмов. И

вид у меня, должно быть, важный и невозмутимый. Нет, иногда мне, конечно, удается

расслабиться. Но, поскольку это возможно только благодаря алкоголю, а любая его

доза дается мне тяжкой ценой, расслабляюсь я редко. Обычно я сижу дома, — мы оба не

работаем, а деньги мне дают родители, — и по вечерам вытаскиваю из чулана коробку с

красками. Хочешь порисовать, — спрашивает меня Ира. Ага, говорю я. И сижу час, а то

и два, с листом и акварелью из Санкт-Петербурга на балконе напротив парка… Краски

я развожу водой, и потом выливаю, потому что они портятся. А Ира не рисует. Вот уже

три года.

— Ну, вот, — расстраивается Ира, и я опять встряхиваюсь, — опять он задумался. Так

выбрал ты себе что-нибудь?

Я говорю:

Давай купим краски.

Горожане, которые умиляются пчелам, всегда смешили меня. Бледные люди, чьи лица

отражают серое свечение асфальта, восхищенно кричат "вау", глядя на организованных

пчел, вкалывающих с утра до вечера. Кретины. На мой взгляд, любить пчел также

бессмысленно, как и муравьев или, к примеру, термитов. И те и другие и третьи

создали совершенную Систему уничтожения индивидуальности. Пчелы, муравьи,

термиты, и люди — рабы системы. По иронии судьбы, они сами же ее и создали, и сами

в нее включились, чтобы выжить. Порочный круг. Без системы одна особь погибает, а

для системы одна особь не значит ровным счетом ничего. Привилегии получает только

пчелиная матка, муравьиная матка, президент Джордж Буш, или, к примеру, Папа

Римский. Наверху всегда кто-то жирный, довольный. И в одном экземпляре. Все

остальные — работяги, солдаты или трутни. И если вы думаете. Что трутням приходится

легче, то ошибаетесь. Я неплохо разбираюсь в пчеловодстве. Трутни вовсе не

паразиты, как многие думают. Они тоже выполняют свое долбанное Предназначение. И

состоит оно в оплодотворении матки. После этого, уж поверьте мне, — я десять лет

наблюдал за жизнью пчел на пасеке отца, — трутней изгоняют из улья без жалости, и

они погибают от холода и голода. К самим себе пчелы относятся ничуть не лучше.

Одна пчела ничего не значит для системы. Более того, когда особь чувствует, что скоро

умрет, — какие-то сигналы подает ее же организм, — пчела вылетает из улья, чтобы не

загрязнять дом Семьи своим дохлым телом. Она обязана вылететь в любую погоду.

Даже в ливень. И мокнуть под дождем, дожидаясь, пока, наконец, ей не настанет

крышка. Вполне возможно, что до смерти ей остается почти час, а то и два. Но это

никого не волнует. Улетай подыхать! Прочь из дома! Ты не приносишь пользу, стало

быть, больше нам не нужна! Вот вам и трудолюбивые пчелки, с которых мы все

должны брать пример, когда вырастем, и станем ходить на работу!

Ну, а конструкция их тела, идеальная для полетов, сбора пыльцы, и прочей Работы,

вызывает у меня тоску. Я предчувствую, что лет через триста мы тоже будем рождаться

кто с кистью, скрученной в виде разводного ключа, кто с двумя-тремя пальцами для

печатания рекламных брошюр, а кто сразу — с надувной оболочкой Новое Пиво Со

Скидками На Этой Неделе прямо на теле.

Чтобы родиться, встать, коротко поблагодарить акушерку, — та уже родилась с

зеркальцем в ладони и узкой, приспособленной для лазания во влагалище кистью, — и

отправиться на Работу.

Приносить Пользу.

Еще Система, которую выстроили пчелы, — в совершенстве, причем за несколько

миллионов лет до появления прямоходящей обезьяны, — совершенно оглупляет каждую

из них. Может, на заре своего появления пчелы, каждая сама по себе, что-нибудь и

значили. Но со временем это прекратилось. Идеальное разделение труда превратило их

в ограниченных тупиц. Представьте себе человека, который даже посрать толком не

может, а умеет в совершенстве производить всего одно-два действия: к примеру,

завинчивать болт на гайке, или открывать-закрывать дверь гостиницы. Ну, так это и

есть пчелы. Вытирать задницу будет другая пчела. К сожалению, вымыть руки она не

сможет. Еще бы! Это ведь прерогатива пчел-моющих-руки-пчелам-вытирающих-

задницу-пчелам-открывающим-двери-улья!!!

Вот поэтому-то я никогда не умилялся пчелам. Напротив. Глядя на улей, я содрогаюсь.

Ведь он — ничто иное, как модель маленького фашистского государства, где инвалидов

и сумасшедших пристреливают, восхищаются лишь Силой и Пользой, и тупо изгоняют