за пределы своего мирка всех Ненаших. Ни дать, ни взять, государство, — причем

любое, — нынешнего мира.

Разумеется, есть еще одна важная деталь. Конечно, я говорю о меде. Это второе, за что

мы любим пчел (первое, как мы уже разобрались, это наша смутная симпатия к

обществу-близнецу). Сладкие какашки из радиоактивной пыли, собранной,

прожеванной и высранной насекомыми. Удивительно, до чего непоследовательны

люди! Прямо-таки пчелы! Мохнатый паук мало у кого вызывает восторг, а вот

увиденная в саду мохнатая пчелка — прямо-таки повод для торжеств, вечеринки и

барбекю с последующим свальным грехом. А ведь мохнатые насекомые, — что паук, что

пчела, — одно и то же. И если цветы всего мира завянут, смею вас уверить, за 50-100 лет

мудрая эволюция обязательно научит пчел жрать мух, гнилое мясо, пауков, или, к

примеру, дохлых животных. Чем-то тогда будет пахнуть ваш медок, сладкоежки?!

Кстати, о сексе. Отношение к нему у пчел тоже наше, человеческое. Пчелы к сексу или

равнодушны, или не знают в нем удержу, и живут только ради того, чтобы потрахаться

(я о сластолюбцах-трутнях). Или мертвечина, или разврат. Крайности. Только так. То

есть, нормального, — животного! — отношения к сексу как к приятному

времяпровождения, призванному выразить ваши чувства к особи противоположного

пола, да вдобавок и продолжить род, ни у нас ни у пчел нет. И люди и пчелы -

пуритане.

И, как настоящие пуритане, знают только два вида секса: полное воздержание

(антисекс тоже секс) или сластолюбивое, безудержное, похотливое извращение.

Следовательно, — всегда говорю я Ире, — люди вовсе не имеют никакого отношения,

кроме чисто формального, к теплокровным животным.

Мы — насекомые.

Как пчелы. И мы, — мы, люди, и они, пчелы, — обречены на самоуничтожение. Наши

системы обязательно победят все вокруг, весь этот гребанный, мир, после чего пожрут,

— а они уже начинают это делать, — нас самих, и, наконец, самих себя. После чего

планета Земля станет Луной. Без воды, с каменистым пейзажем и двумя недоумками-

астронавтами откуда-нибудь с Альдебарана на своей поверхности.

Остается надеяться лишь на шмелей.

Шмель — прекрасный летающий индивидуалист. Шмель — существо, которое, по всем

законам аэродинамики, не должен летать. Шмель — существо, чья площадь тела гораздо

больше площади крыльев. Шмель — существо, которое живет в одиночестве, и

соединяется в пары только ради любви. Шмель — существо, которое не может летать.

Шмель — тот, кто летает. Шмель — это символ всех, кто не хочет, подобно большинству

людей, быть частью системы. Он живет ради себя. Шмель не создает прибавочный

продукт, поэтому цивилизация шмелей, — а она никогда не появится, поэтому-то я и

ценю шмелей, — никогда не дала бы миру такого явления, как деньги. Шмель

производит и запасает меда ровно столько, сколько нужно ему самому.

Ира где-то вычитала, что шмелю, чтобы, при "неправильном" соотношении площадь

его крылья и тела, летать, нужно ежеминутно съедать плитку шоколада. Мы долго

смеялись: я каждый день вижу шмелей в нашем саду, и ни у одного из них не видел

шоколадной плитки. Это было за несколько дней до того, как мы с Ирой отправились в

салон, и нам вытатуировали на левом плече по большому шмелю.

— Тем не менее, — Ира обрила голову, и тщательно чистила свои солдатские ботинки

на крыльце дома, — мы разводим пчел.

— Это исключительно для того, — терпеливо объясняю я, перекладывая взрывпакеты

из коробки в рюкзак, — чтобы заработать денег. Мы зарабатываем на Системе, чтобы

взломать Систему.

— Как и все революционеры?

— Как и все революционеры.

Мы знаем, что отчасти напоминаем героев "Бойцовского клуба", и это нам даже

приятно. Тем более, что мы и в самом деле похожи. Живем в полузаброшенном доме в

пригороде, собираемся взорвать Систему, умеем производить взрывчатые вещества, и

еще кое-что. Есть и несовпадения. Нас исключительно двое, — индивидуалист,

набирающий группу последователей, смешон, — и мы исключительно здоровы

психически. А на жизнь зарабатываем разведением пчел и продажей меда. Нам по

восемнадцать лет, Ира бреет голову, носит клетчатую рубашку и солдатские, — ей

подарил их я, — ботинки. Она весит 55 килограммов, на 5 больше, чем я. Тем не менее, я

очень мускулист, и вот уже 12 лет занимаюсь дзюдо. Мы часто, — очень часто, -

трахаемся. Живем вместе всего полгода. Мы ненавидим пчел и уважаем шмеля как

символ индивидуализма.

Нормального, здорового индивидуализма, конечно, а не того выблядочного эгоизма,

которым любят козырять адвокаты буржуазного мира.

Я ненавижу Систему по идеологическим соображениям. Ира — по личным мотивам,

которые есть не что иное, как предпосылки к возникновению ненависти по

идеологическим мотивам. Ее бросил парень, с которым она почти не встречалась. Ира

из небогатой семьи, а его родители запретили ему на ней не то, что жениться, но и

просто встречаться. Почему-то переспать с ней они ему не запрещали. Еще бы. Что

значит кусок бедного мяса для душевного равновесия их драгоценного мальчика. Вся

эта история травмировала Иру. Сейчас он ездит на учебу в самый дорогой университет

Молдавии на новой иномарке "Пежо". Или "Вольво". Не помню. Всегда презирал

машины. Я вообще презираю вещи и тех, кто придает им значение.

Компьютеры, машины, дома, столы, вилки, гробы, корабли, блокноты, колокольни,

музеи, квартиры, рестораны…

Какая разница, что взрывать?

Вечером мы собираемся забросать бомбами местный "Макдональдс" и галерею

современного искусства, украшенную ткацкими станками 19 века. Чтобы не было

жертв, мы собираемся взорвать их взрывпакетами. Значит, осколков не будет.

Мы готовимся к этому, сидя на скрипучем крыльце нашего дома. Крыльцо выходит в