Здесь я хотел остановиться, поскольку объем рецензии ограничен. Но, чувствую, необходимо добавить несколько слов… Из того, что очаровывает в этой книге, назову ее неспешность. Где-то в Тихом океане Дибберн отмечает, что научился сидеть и ничего не делать. Великое достижение! И где-то в середине этого долгого плавания, когда отношения со странным помощником достигли угрожающей точки, он припоминает, что даже мальчишкой всегда побеждал, так сказать, уступая, как в джиу-джитсу. Он внушает: когда велят пройти одну милю, пройди две! Вторая миля и есть главная, она показывает, насколько ты мужчина. «Боль – это то, что заставляет усвоить урок», – настаивает он. Во всех этих наблюдениях он проявляет себя приверженцем даосизма. Человек вступает на путь, чтобы стать Путем.

Кто-то может подумать, читая этот поверхностный отзыв, что Дибберн не в состоянии приспособиться к человеческому обществу, выпадает из него. Это не так. Уж если на то пошло, это общество не в состоянии приспособиться к человеку вроде Дибберна. В этом отношении он напоминает нашего собственного Торо. Подобные люди намного опережают общество; их трагедия в том, что они обречены дожидаться, пока другие не догонят их. Дибберн не ренегат и не эскапист, это бессмысленные термины, как подумаешь, поскольку настоящий эскапист – это человек, адаптирующийся к миру, которого не приемлет. Чистота же и цельность таких людей, как Дибберн, мешает им встраиваться в наш мир. Живя своей жизнью и на свой лад, Дибберн заставляет нас понять, насколько большее удовольствие можно получать от жизни, даже находясь на периферии общества. Для него это не идеал; он отчаянно стремится к общению, к примирению с ближним, но на лучших условиях, то есть на лучших со своей стороны. Этого общество, похоже, не допустит. Это общество отвергает Дибберна, а не Дибберн – общество. Дибберн просто отказывается играть в их грязную игру. Не станет он откладывать попытки вести идеальное существование до некой мифической даты в будущем. Он будет жить идеальной жизнью прямо сейчас – насколько смеет и может. В этом различие между бунтарем и человеком, сильным духом. Это различие в пользу Дибберна.

Где-то в середине книги он приносит благодарность всем, кто сделал его плавание возможным. Поразительное место в книге, потому что он не только благодарит тех, кто помогал ему, но и тех, кто критиковал и осуждал, поскольку, как он говорит, «они заставляют нас думать». И добавляет: «Мы можем благодарить бесконечно, ибо человек – ничто без тех, среди кого он живет, у кого учится, на чьем знании творит себя. Если бы только я смог когда-нибудь быть так же полезен, по-своему!» Человек, способный говорить такое, совершенно противоположен обособленному индивиду; подобный человек не маньяк и не сумасшедший. Он может быть мечтателем, но разве не нуждаемся мы больше всего в мечтателях? «Если буду служить, меня не забудут!» – вот его девиз. Он имеет в виду, служить человечеству, не Мамоне. Он не ищет ни славы, ни денег, ни безопасности. Он постоянно рискует, скорее ищет опасность, чем избегает ее. И приходит к заключению, что «величайшая защита человека в том, чтобы быть любимым». «Банки терпят крах, любовь – никогда», – говорит он. Мир, однако, не верит в подобную защиту. Подобные разговоры, мол, сентиментальный вздор, притворство. Но это не сентиментальный вздор! Это глубочайшая истина, и мудрые и честные люди по всему миру с незапамятных времен засвидетельствовали это. Георг Дибберн никогда не смог бы совершить свое великое путешествие, не будь это истиной. Любовь – единственная защита; любая другая ведет к войне.

Если бы в этом мире преобладала любовь, то человеку, подобному Георгу Дибберну, никогда не позволили бы оставаться в концлагере. Во всем этом бескрайнем мире не могло быть более невинной жертвы тупой человеческой несправедливости, чем Георг Дибберн. Если было бы просто немного любви, просто немного воображения, Георгу Дибберну предоставили бы другую лодку, более подходящую для морского плавания, вернули флаг и паспорт тоже, и от всего сердца, от всей души попросили продолжить плавание по четырем морям во имя свободы. Безусловно, в мире должно найтись место человеку, который хочет не больше и не меньше, как быть «гражданином мира». Где бы Георг Дибберн ни странствовал, его паспорт следует уважать, его флаг приветствовать. И если бы в нас было понимание, как и любовь, мы бы поклонились ему при встрече.

Дорогой Джордж Лейт[105],

я надеялся, Берн Портер[106] включит в мое «Обманчивое впечатление приверженности прошлому»[107] письмо Эмилю Шнеллоку[108] «Первый день Пасхи 1934» относительно «Утрилло» Карко[109]. Если он склонен опубликовать его сначала в «Circle», я, вероятно, дам свое согласие, только хотел бы прежде перечитать его. Однако вопрос вознаграждения я хотел бы прояснить заранее с вами и всеми другими издателями тонких журналов.

Вы говорите: «Пять долларов – это все, что мы готовы заплатить в настоящее время». Мой дорогой друг, вы, вообще-то, представляете смехотворность суммы в пять долларов в такой стране, как наша, – даже за старое письмо? То письмо заинтересовало вас, поскольку описывало драматическое положение человека, чье творчество доставило огромную радость миллионам любителей искусства. Сегодня Утрилло больше не бедствует. Но Франсис Карко, несомненно, живет в нужде, а я, хотя уже не нуждаюсь так отчаянно, как прежде, все же претендую на справедливое вознаграждение за свои труды.

Я верю вам, когда вы говорите, что пять долларов – это все, что вы можете предложить. Но думали ли вы когда-нибудь об иных видах вознаграждения, кроме наличных денег? Поймите, пожалуйста, я не против того, чтобы отдавать свои вещи задаром; я писал во множество журналов, не прося ни пенни. В Париже мы с моим другом Альфредом Перле издавали журнал («Зазывала», позже переименованный в «Дельту»), и авторы платили нам, чтобы журнал продолжал выходить. И лишь единственный писатель-американец, кто не бедствовал, единственный из нас, кто зарабатывал пером на жизнь, отказывался это делать. Я также был одним из авторов французского обозрения, называвшегося «Volontes»[110], где опять же мы, писатели, поддерживали издание. Интересно, есть ли такой журнал в Америке? Если был бы, если бы это был такой журнал, как упомянутые мной, предоставляющий авторам свободу самовыражения, я бы первым предложил свои произведения, предложил лучшее из имеющегося. Упоминаю об этом, – быть может, у вас возникнут идеи.