Как я уже говорил, уволившись из отдела кадров «Вестерн Юнион», потрудившись могильщиком и мусорщиком, библиотекарем, продавцом книг, страховым агентом, рабочим на ранчо, билетером и на многих других не менее почетных (в духовном смысле слова) постах, я очутился в Париже без единого цента – где превратился бы в сутенера или проститутку, имей к тому хоть малейшие задатки, – и замкнул круг, став писателем. Что еще вам не терпится узнать? Время от времени происходили события, которые я опускаю, ибо уже упоминал о них в «автобиографических романах», и которые, если я еще не предупредил читателя, следует воспринимать с определенной долей скептицизма. Порой я сам не вполне уверен, говорил ли, делал ли то, о чем пишу, или это плод моей фантазии. В любом случае мои фантазии всегда правдивы. Если что слегка и привру, то исключительно в интересах истины. Таким образом, я пытаюсь собрать по крупицам самого себя. Разве не одни и те же люди во сне насилуют или убивают, а наутро идут в банк и целый день считают чужие деньги или исполняют обязанности президента страны? Разве не так? Разве все негодяи сидят за решеткой? Разве иные из них не выдают себя за министров финансов?

Видимо, пришло время заметить, что наконец я подхожу к концу своей нескончаемой автобиографической одиссеи. Первая половина «Нексуса» недавно вышла в Париже в издательстве Editions du Сhene. Вторая часть, которую я должен был закончить полгода назад (но не сяду за нее, наверное, еще лет пять), завершит то, что я планировал и предполагал довести до конца в 1927 году. В то время я обдумывал историю своей жизни (куда, по правде говоря, вошли лишь семь решающих лет перед отъездом во Францию) и предполагал, что смогу уложиться в один большущий фолиант (Генри Абеляр Миллер, «История моих бедствий»)[117]. Я бы коротенько высказался и тихо удалился со сцены. Не тут-то было. Ничто не бывает просто, разве только для мудреца. Я попался, скажем так, в собственную паутину. И сейчас мне надлежит выяснить, могу я из нее выпутаться или нет. «Паутина и скала»[118] – разве это не одно и то же?

Никогда не забуду, как на меня подействовала книга Отто Ранка «Искусство и художник». Особенно та ее часть, где он пишет о типе литератора, который растворяется в своем творчестве, иными словами, обращает его в свое надгробие. Кто же, по Ранку, оказался в этом плане шустрее всех? Шекспир. Я бы причислил сюда и Иеронима Босха, о чьей жизни нам известно столь же мало, как и о жизни Шекспира. Когда заходит речь о художнике, мы всегда отчаянно жаждем – вернее, нам неймется – высветить человеческие стороны его личности. Как будто человек, к примеру, по имени Чарльз Диккенс и Диккенс-писатель – даже не однофамильцы. И не в том дело, что мы так уж стремимся объять его внутренний мир, просто нам не дано постичь, что художник и человек – это одно лицо. К примеру, в моем окружении есть люди, которые близко меня знают, во всяком случае относятся ко мне как близкие друзья, и при этом признаются, что не понимают ни слова из того, что я пишу. Хуже того, попадаются и такие, у кого хватает наглости заявлять, что я все выдумал. К счастью, у меня в загашнике есть парочка закадычных друзей, которые знают и принимают меня и как писателя, и как человека. Иначе я бы всерьез усомнился в подлинности своего предназначения. Вообще для писателей, безусловно, процесс раздвоения личности неизбежен. Но когда подходит время дотянуться до шляпы и выйти на прогулку, надлежит увериться, что на голове – ваша шляпа, вы – на своих двоих и ваша фамилия Миллер, а не Махатма Ганди.

Если говорить о будущем, то его-то как раз и не предвидится. Все свои вчера и завтра я пережил. Pro tem[119] я просто плыву по течению.

Если мне доведется написать еще что-нибудь новенькое, о чем я никогда не намеревался писать, я извинюсь перед самим собой, назвав это прогулкой в парке… «Доброе утро, Том, как идут дела?» – «Прекрасно, а как у вас?» Иными словами, сегодня я поджал хвост. С вашего позволения, я буду просто продолжать жить. Нет необходимости бить меня по рукам барабанной палочкой, поймите меня правильно. Откровенно говоря, я и сам не до конца это осознаю, но такова основная идея, если выражаться на нашем американском жаргоне.

Где критерий моральности и аморальности? Вразумительного ответа на этот вопрос не существует. Но не потому, что мораль – величина переменная и нравственные принципы постоянно меняются, а потому, что само понятие морали надумано. Мораль придумана для рабов, для нищих духом… Говоря о духе, я имею в виду Духа Святого.

Разве Иисус, именем которого творятся бесчисленные бесчинства и беззаконие, проповедовал мораль? Вряд ли он вообще хоть когда-нибудь произносил это слово. Эли Фор[120] причисляет его к великим грешникам. Но как ни называй, Иисус хотел наставить нас на образ жизни, а не навязывать невнятные представления о морали.

Дураку понятно, что самые ярые поборники так называемого статус-кво и есть наиотъявленные грешники. Единственный смертный грех для них – инакомыслие, ересь. Грех, в который впадали все великие мыслители, художники и проповедники.

Самая путаница начинается, когда понимаешь, что эти отступники и борцы с предрассудками научились жить в мире и при этом как бы стоять в сторонке. Кесарю кесарево… Двойная мораль? Неувязочка? Лицемерие? Отнюдь. И уж конечно, не отступничество. Главная заслуга бунтовщиков и богоборцев в том, что они нашли путь, лежащий вне грани, которая отделяет противоположности. Придерживаясь принципа непротивления Злу, возведенного Иисусом в абсолют, но мало у кого находящего отклик, эти глашатаи Истинного света избежали ловушек, на каждом шагу подстерегающих большинство рядовых верующих.

Каждый мечтает о лучшем мире, каждый хочет быть не тем, что он есть, и при этом все открещиваются от ответственности за царящие вокруг мерзкие гнусности. Люди тешат себя надеждой увидеть райские кущи, если не здесь и сейчас, то хоть где-нибудь и когда-нибудь. И им претит мысль, что человечеству, кроме этого – и только этого! – мира – ничего не светит. Но пока мы не примем ее как данность, рай не наступит – ни сейчас, ни потом, ни на земле, ни на небесах.

Не вдохни Господь в человека бессмертную душу, мироздание выглядело бы совершенно иначе. А «воодушевившись», человек из твари божьей превратился в подельника Создателя в чýдных делах Его. Проникнувшись собственной значимостью, человек извратил суть молитвы. Сильному духом не к лицу клянчить и попрошайничать. Он обращается к Всевышнему лишь затем, чтобы смиренно и радостно воздать Ему хвалу. Единственно, с чем не зазорно взывать к Нему, так это с благодарственным молебном.