Сестра погибшей Ирины, Наталья, очень хотела забрать Светочку с Сашенькой к себе, чтобы они не росли подле материного убийцы, сексуально озабоченного мужика, который, возможно, в душе еще и растлитель несовершеннолетних, но юридических оснований к этому не было, а сам Юрий отказываться от детей не собирался. Наталья, к которой ни Света, ни Саша так и не смогли привыкнуть, поколготилась какое-то время в квартире погибшей сестры, да и уехала обратно в свой Клин.

Надо сказать, что, несмотря на полное общественное осуждение Юрия Александровича Майорова, пригреть его детей и как-то обиходить (только лишь заодно!) его самого, нашлось много желающих женщин, одиноких и тех, которые ради такого святого дела, как помощь страждущим, могли бы и освободиться. Из одного только цеха, где он работал, сразу две свободные женщины предложили свою помощь. Когда он вежливо отказался, они сделались самыми непримиримыми его врагинями, особо злостно осуждающими в заводских кулуарах аморала Майорова, из-за которого двое детишек остались сиротами, ибо такого папашу за полноценного отца и считать-то не стоит.

Что касается Евгения Чеснокова, то он, оправившись от шока и болезненных проявлений, которые довольно долго досаждали ему после аварии, повел себя более чем благородно. Жену он не осуждал, ни с кем не обсуждал, даже с родной матерью, у которой все нутро горело не только осудить, но и выгнать невестку из сыновней квартиры в три шеи. Лане Евгений сказал, что готов ее отпустить к Майорову, когда отойдет траур по погибшей жене, а пока просил пожить с ним вместе, как раньше, поскольку он всегда знал, что она его, мужа своего, не любит, а потому все будет у них так, как всегда. Лана бы и отказалась, но переезжать к родителям и объясняться с ними не хотела, да и от собственных детей – куда ж…

И они жили, как всегда, и даже какое-то время Лана не встречалась с Майоровым, поскольку у него тянулся траур, да и вообще она тогда еще не знала, выйдет ли у них снова что-либо или нет. Ни с кем больше у нее ничего не выходило. Особенно сложно оказалось на работе. Разумеется, весь учительский коллектив был в курсе происшедшего с ней и ничего не собирался ей прощать, поскольку педагог обязан являть собой образец морали и нравственности, а она его не являла. Бедной Светлане Николаевне казалось, что даже старшеклассницы показывают ей вслед пальцами и злобно шепчутся за спиной. Но труднее всего было с ученицей своего пятого «В» Светой Майоровой. Лана очень хотела приласкать девочку и боялась этих своих порывов. А вдруг Света на всю школу закричит: «Пошла вон, убийца!»

Но, как всегда бывает, вволю почесав языки, обыватели города Дольска притомились мусолить одно и то же и перекинулись на более свежие объекты и события, ибо в любом социуме новостей – хоть отбавляй. И однажды в воскресенье, когда на улице Лана столкнулась почти нос к носу с Майоровым и его дочерью, Света вдруг бросилась к ней с радостным криком:

– Светлана Николаевна, здравствуйте!!! – а потом вдруг уткнулась ей в грудь и заплакала навзрыд.

– Ну что ты… что ты… девочка моя… – приговаривала Лана, глядя ее по таким же медным и густым волосам, какие были у матери. Всю ее внутри при этом перекручивало винтом, и хотелось выть от душевной боли на всю улицу. Это она, Лана, виновна в том, что этот ребенок осиротел! Если бы она не поддалась на Юрины взгляды, признания в любви и уговоры, осталась бы добропорядочной женой, мать этой девочки была бы жива. Конечно, сама она, наверно, удавилась бы или отравилась при виде семейного счастья Майорова. Все равно одним человеком стало бы меньше на этой земле. И тогда, возможно, начала бы томиться виной перед ней ныне покойная Ирина Викторовна, поскольку самоубийство Ланы их Дольск тоже обсудил бы со всех сторон, и Юрина жена непременно узнала бы о причинах.

Но мертва была Ирина Майорова, а она, Лана Чеснокова, жива, здорова и почти благополучна. Евгений вел себя так, будто ничего дурного в их жизни не случилось. Но правая его бровь, здорово рассеченная осколком автомобильного стекла, являлась каждодневным напоминанием не только трагических событий, но и того, что она, Светлана Николаевна, мужу неверна. Все «стеклянные» порезы, конечно, давно зажили, но этот шрам на лице слегка приподнимал бровь относительно другой, и потому казалось, будто Евгений чему-то все время удивляется и вот-вот пошутит. На самом деле Ланиному мужу было не до шуток. Он изо всех сил старался держать себя в руках, но женщина видела, каких сил ему стоит делать вид, особенно перед детьми, будто они хорошая, дружная семья. А дети уже вошли в подростковый возраст и потому не могли не понимать, о чем судачит весь город. Старшая, Рита, однажды за обеденным столом даже спросила:

– Мама, а правду говорят, что ты папу больше не любишь?

Все семейство застыло над тарелками в тех позах, в каких их застал этот вопрос. Виталик хотел откусить хлеба, но так и не донес его до рта. Леля в тот момент поправляла волосы, чтобы не лезли в рот, да так и осталась с поднятыми к голове руками. Евгений невидящими глазами уставился в газету, которую как раз хотел отложить, чтобы приступить к грибному супу. А сама Лана застыла у плиты с поварешкой в руках, с которой на новые малиновые тапочки с мохнатой опушкой капали тягучие капли густо-коричневого варева.

– Ну что ты молчишь, мама? – опять спросила Рита и добавила фразу, которую недавно слышала в одном фильме: – Между прочим, молчание работает против тебя!

Лана медленным движением опустила поварешку в кастрюлю, стоявшую на плите, и так же медленно повернулась к семейству.

– Я не могу не любить вашего папу, потому что мы прожили с ним много лет, вас… почти вырастили… а потому сроднились, – сказала она совершеннейшую, с ее точки зрения, правду – и вдруг решила продолжать так же правдиво. Пусть лучше дети услышат все от нее, чем во дворе или в школе в каком-нибудь извращенном варианте. – Но… к сожалению, так получилось, что я люблю его теперь… только как родственника… очень хорошего человека… важного для меня, уважаемого…

На этом месте Лана замерла, потому что не знала, как закончить то, что начала. В ужасе покосилась на Евгения, который так и смотрел невидящими глазами на колонки сложенной газеты. Почувствовав ее взгляд, он поднял на нее потемневшие глаза, ободряюще кивнул, а потом, догадавшись, что продолжать она не в силах, начал говорить сам:

– Да… мы с мамой давно хотели поговорить с вами… Все как-то побаивались, но вы ведь уже не маленькие, а потому способны понять… В общем, мы… разводимся… Но! – Это второе в своей маленькой речи «но» Евгений почти выкрикнул довольно бодро и даже на некотором подъеме. – Разводиться с вами никто не собирается! Вы наши дети и ими останетесь! С кем будете жить – выбирать вам, но при этом знайте, что ни маму… ни меня… вы не потеряете…

Конец этого предложения Евгений несколько зажевал. Лана поняла, что он сам испугался того, что сказал. Он впервые произнес вслух слово «развод», которое пока только витало в воздухе, и оно тут же напугало и ее до дрожи в руках. За Евгением она, Лана, была, как за той самой знаменитой каменной стеной. Много лет они жили общими интересами, и вовсе неплохо. Может, не стоит разрушать хорошее ради лучшего? Да и лучшее ли то, что ее ждет с Майоровым?