В самом деле, кому ты и зачем нужен, старик Круз? Все, что ты умеешь, — чуять, стрелять и приказывать. И то, и другое, и третье с годами все хуже.

Круз, скривившись, залпом допил остывший чай, кинул ложку в пустой стакан.

Через шесть секунд этот стакан брызнул стеклянной крошкой, и ложка, взлетевшая вместе с ней, пропахала полосу от Крузова лба до левого уха.

Тайга. Ели, лиственницы. Остров посреди озера, бревенчатые избы, смола, тонкий дымок над трубами. Мороз. Следы на снегу, россыпь алых бусин, ружейная сталь, леденящая сквозь перчатку. И вечером, за столом, хвастовство, пиво, женский смех. И голосит, описавшись, младенец в люльке, и шерстистым ковром под ногами псы — остромордые, волчьи.

Хорошо сидеть во главе стола, первому поднимать кружку, первому кричать, приветствуя Новый год, рассаживать шумную ораву, потчевать, хозяйствовать. И качать на руках младенцев.

Сколько их было? Пятеро? Семеро? И сколько из них дожило до женской крови или щетины на подбородке?

Беда всех переживших — пытаться устроить клочок старой жизни в мире, давно повернувшемся к прежней жизни спиной.

Всех уцелевших после бойни в институте Круз повез на север, в лес, подальше от убивающей себя налоксоновой жизни. До канадского городка, присмотренного доктором Лео, так и не добрался. Только городков с институтами посреди Второго кризиса и не хватало. И так по дороге пришлось стрелять.

Пробирались мучительно. С автострады пришлось свернуть после того, как полицейские, мирно проверившие права, выждали пять минут и затем понеслись следом, включив мигалки и вызывая подкрепление. Подкреплять их никто не явился, но и неподкрепленной полицейская пара едва не снесла Крузу полчерепа и превратила в факел один из трех джипов Круговой команды. Водитель, перепугавшись, подчинился воплю из громкоговорителя. После чего Круз остановил свой джип тоже и, выбравшись наружу с винтовкой АР, превратил полицейскую машину в решето. И остался с семью женщинами и парнишкой пятнадцати лет и девяти диоптрий близорукости, мечтавшим спасти человечество.

Впрочем, парнишка оказался толковым. За три дня научился колоть дрова и забивать гвозди. А через полтора года сумел, по сбивчивым Крузовым описаниям, сложить кривоватую, но вполне приличную, не дымящую, с хорошей тягой печь.

Тогда это казалось хорошей идеей — в национальном парке, на острове среди озера, напротив русла речушки, не замерзающей в самую лютую зиму, в удобном и уютном охотничьем коттедже. Из-за ключей лед на озере местами был предательски тонок, и пробраться зимой можно было, лишь зная дорогу. К тому же Круз соорудил и тщательно спрятал в лесу несколько неприятных сюрпризов для незваных гостей. А в теплое время добраться до острова можно было лишь на лодке.

В первые месяцы Круз не замечал времени. Хлопоты, заботы, перебранки. Очкарик Макс, роняющий поленья себе на ноги, истеричка Джина, неспособные поделить яблоко надвое Этель и Эстер, унылая толстуха Сара, Бет с лошадиным лицом и фарфоровыми зубами и пара совершенно несносных подростков, Линда с Леоной, по полтора метра ростом каждая, искренне считающих Круза маньяком-педофилом. Впрочем, маньяком-похитителем Круза считали все они, а Джина целый год пыталась донести на Круза полиции и однажды, угнав джип, добралась до канадской границы и явилась в пограничный пункт. Второй кризис к тому времени уже добрался до самой глухой провинции, и Крузу, явившемуся вслед за маячком на джипе, пришлось стрелять, бежать, кинуть две гранаты и разбить прикладом голову сержанту Ф. М. Фостереру, вцепившемуся зубами в Крузову щиколотку. За дверью, обороняемой сержантом с такой яростью, нашлась Джина, голая и распятая на столе двумя парами наручников, защелкнутых вокруг ее лодыжек, запястий и ножек стола. Джина выглядела плохо, шмыгала разбитым носом и была покрыта жижами телесного свойства. Круз сломал стол, собрал Джину в охапку и занес в джип, затем забрал три дробовика и патроны, заботливо поджег участок и поехал домой, не забыв по пути заехать в супермаркет. Там сидел у кассы единственный продавец, глядевший в потолок, улыбавшийся и на предложение денег никак не среагировавший. Впрочем, судя по щетине и пятну мочи на полу, сидел он не первый день.

Когда через полгода Крузу случилось заглянуть в этот супермаркет снова, он сидел у кассы в той же позе, только улыбка его стала шире и зубастее да правая кисть, отгнив, свалилась под стул.

Второй кризис скончался как зверь, сожравший все, до чего мог дотянуться, а после изглодавший собственные лапы. Американскую мечту после первого «опа» питал лишь налоксон — не продаваемый, но распределяемый как социальная помощь, пофамильно и регистрационно. Когда где-либо сеть распределения ломалась, происходило одно и то же: неделя-две сумасшедшей резни, отчаянных поисков, потом — убийств ради убийств, ради ощущения себя живым, отнимая чью-то жизнь. Затем счастье брало свое. Выживших практически не было.

Власть съеживалась, отступала, как проигрывающий войну на заранее подготовленные позиции. Круз каждый день крутил коротковолновик, пытаясь узнать, что еще делается в мире. В мире еще делалось, но с каждым днем все реже и меньше. А жизнь на острове становилась все невыносимее. Что творилось в головах привезенных Крузом женщин, он понять не мог. Они не хотели работать и ссорились все время, поочередно лупя и гоняя несчастного Макса. Сара сломала ему очки. Крузу пришлось отвесить оплеуху, чтобы она не сломала мелкотелому Максу что-нибудь еще. Через три дня застиг их на веранде, голых и потных. Макс копошился на толстухе, будто нечаянный глист. Завидев Круза, оба вскочили, а толстуха, взвизгнув, попыталась прикрыть левую грудь.

— Наконец-то, — сухо сообщил им Круз и удалился.

А сам позвал лошадинолицую Бет, самую здравомысленную из женской команды, анестезиолога по профессии, тридцати двух лет, плоскую, сухую как палка, — и поделился наболевшим. Наболевшее состояло в том, что, по мысли Круза, предназначение и долг женщин, и в частности Бет, состоит исключительно в деторождении. Ибо человечество вымирает, и не видеть этого нельзя. Но если объявить это остальным, кроме недоумения, истерик и злобы, ничего не выйдет. Это очевидно. У всех в головах каша, кроме тебя, Бет. Только ты можешь объяснить им.

— Наконец-то, — сухо сообщила Бет и принялась вылезать из джинсов.

Назавтра она, одетая лишь в Крузову рубашку, спустилась в зал к камину и, сверкнув рыжеволосием на лобке, уселась Крузу на колени. Все замерли. Круз посидел немного, чувствуя много твердых костных частей, затем, сославшись на дела, ушел в лес. Вернувшись через полчаса, застиг общую ссору с швыряньем вещей, битьем посуды и визгом. Посреди зала стояла голая, залитая кетчупом Бет, попирая драную Крузову рубашку, и орала. Эстер, с быстро наливающимися лиловыми подглазьями и потеком под носом, прыскала на нее соусом из трехлитровой бутыли.

— Стоп! — рявкнул Круз.

Все смолкли и замерли. Бет подхватила Крузову рубашку и, заревев, убежала.

Назавтра началась война полов с тяжелой артиллерией, засадами и налетами. Дни стояли теплые, но вода в озере в июне прогреться не успела. Несмотря на это, Линда с Леоной устроили купание нагишом под самой верандой, кувыркались, плескались, ненатурально хохоча, а потом, завернувшись в одно полотенце, уселись сушиться и хлюпать носами на диван по соседству с Крузом. Эстель принялась загорать на веранде, одетая лишь в крошечные трусики, а после выходки Линды с Леоной и вовсе без них. Бет норовила при всех пристроиться к Крузу и расстегнуть на нем что-нибудь. Толстуха принялась красить губы.