— Теперь ты понимаешь, зачем мы едем? — сказал я, схватив его за плечо: увы, я чувствовал, что пьянею. — Чтобы никогда, блин… вот так.

— Да мы и сами всё пьем и пьем, — сказал Костик. — Всё никак не остановимся.

— А чего останавливаться? Мы же еще не приехали, — засмеялся я.

Сзади скрипнула дверь.

— Эх, у баб там такая тема пошла, вам бы послушать, — проговорил Макс. — Шериф наверх свинтил. Зовет всех туда же. Мало-мало подкурить.

— И это правильно, — согласился я.

— Дождь… Мрак… — Макс огляделся и почесал в затылке. — Да, кстати, я тут подумал: чего-то здесь реально не хватает.

— Чего, блин, тебе не хватает? — спросил я устало.

— Бассейна с подсветкой.

Эпизод27. — Мне хватит, — поднял руку Костик. — Пропускаю.

Мы вчетвером сидели, поджав ноги, на дощатом чердачном полу. Посередине на блюдечке горела свечка. Низкие своды двускатной крыши то вытягивались ввысь готическими формами, то валились на голову, как крышка гроба. Лучше всего было не обращать на них внимания.

Поэтому я время от времени закрывал глаза и прислушивался к собственным мыслям.

«Вот огонь свечи, — чудился мне голос внутри. — Он притягивает человеческий взгляд. Но почему? Что означает этот огонь?»

«Рекламный сэмпл адского пламени, — отвечал кто-то другой насмешливо. — Глядя в огонь, начинаешь понимать, что такое вечные муки. Представить вечное блаженство куда труднее».

«Но я гляжу на это пламя и не чувствую боли», — отвечал первый голос.

«И даже совсем наоборот, — соглашался тот, второй. — Ведь ты обычно видишь, как сгорают другие. А это всегда так приятно».

«Кто сгорает? Это же всего лишь свечка», — не верил первый.

«Ну, в сущности, любой дух — это горючий газ. А тело — это фитилек. Тебя устраивает такая система образов?»

«Да как бы нет, — сомневался первый голос. — Тогда получается, я тоже горю?»

«Всенепременно».

«И это так мучительно?»

«До умопомрачения».

«Так, может, мне это… задуться?»

Тот, другой, помолчал. А потом заметил холодно:

«А кто, интересно, тебе даст такое право?»

«Вот именно, — осмелел первый. — Интересно — кто? Это же не только я интересуюсь. А всё человечество».

Тот, другой, как будто даже слегка замялся.

«Да я чисто и сам не в курсе, — проговорил он. — Врать не буду: сам его не видел. Знаю только, что любит он, когда огонечки дружно горят. Свет очень любит. Вот мы тут и… зажигаем».

Полчаса спустя Шериф лежал на своем матрасе, закрыв глаза. Он то ли спал, то ли грезил наяву. Макс лежал на животе, поджав одну ногу (так всегда спал и я). Костик свернулся калачиком и посапывал.

А я всё сидел и смотрел на огонь.

Мне пришло в голову поднести ладонь к свечке. Стало горячо. Включались привычные фильтры восприятия. Сознание неохотно сжималось.

Неожиданно внизу послышался какой-то стук и детский плач. Потом хлопнула входная дверь.

— Клавка, пробл…дь, чего не открываешь? — раздался грубый и полупьяный, как и всё здесь, голос. Клавка не отвечала. Дети орали, запертые в задней комнате.

— Не, я не понял, на х…й. Как мужа встречаешь? — гневно закричал гость. Потом, кажется, заговорил о чем-то с Иркой, тихо и невнятно. Звук шагов перемещался.

Макс поднял голову и тоже начал прислушиваться. Шериф не шелохнулся. Видимо, он все-таки спал.

Под нами началась возня. Костик нервно поднялся, схватился за стропила и чуть не упал. Мы с Максом переглянулись и бросились по лестнице вниз.

Мы не увидели ничего нового. Пьяная в хлам Клава валялась на топчане, но теперь ее халат сполз набок, открыв дряблый живот (прощай, молодость, — вспомнил я). Из ее руки выпал стакан, недокуренная сигарета откатилась под кровать и, к счастью, погасла в винной луже. Клавкин муж на пару с Иркой куда-то делись.

Реальность распознавалась медленно. Подойдя к двери спальни — или того, что в этом доме именовалось спальней — я решительно пнул ее ногой. Дверь распахнулась. То, что я увидел, взбесило меня. Это было уродливо, невозможно, недопустимо. Еще миг — и меня бы стошнило. Жлобоватый мужик лет сорока обернулся, рожа его перекосилась, он зарычал и, подтягивая штаны, бросился на нас с Максом. Попробовал по-простому схватить меня за грудки — но, получив в челюсть снизу, прикусил язык и завыл дурным голосом, брызгаясь кровью. В максовой руке появился щербатый кухонный нож, и мужик без лишних слов ломанулся между нами, к двери. Запнулся о порог и, теряя сползающие портки, вылетел из комнаты на кухню. Мы бросились за ним. Он подхватил в углу топор: ситуация грозила измениться. Макс с грохотом и звоном сдвинул кухонный стол и припер урода задом к неостывшей плите. Тот вскинулся и со всей дури метнул топор в его сторону. Топор завертелся в воздухе, как чистый томагавк, и обухом — то есть, тупой стороной — влетел Максу в грудь. Макс вскрикнул и выронил ножик, а я запустил в старого козла бутылкой. Тот увернулся, обеими руками отшвырнул стол и рванулся к выходу. Схватив табуретку, я обрушил ее на хребет беглеца. Табуретка разлетелась в щепки, а ударенный растянулся на пороге. Жабой шлепнулся с крыльца на землю. Поднялся на четвереньки, тупо матерясь. Не в силах сдержаться, я за ним следом слетел с крыльца в сырую темноту и, опустившись на опорную ногу, с разгона влепил правой кроссовкой во что-то мягкое. Куда пришелся удар, я не понял, но повторять не потребовалось. Враг опустился на землю, захрипел, потом издал что-то вроде: «охху…» — то ли просто охнул, то ли невежливо умолк на полуслове.

Я не видел, но чувствовал, как он пытается встать и не может. Он кряхтел и шевелился там, между жалких грядок с луком. Он даже перестал материться, как будто потерял дар единственной известной ему речи. Зато где-то далеко вдруг залаяла собака.

Тут я опомнился. Меня била дрожь. Я попятился и едва не споткнулся о ступеньку. Человек, лежавший внизу, все же поднялся и, проломившись через кусты, побрел куда-то в беспамятстве. Я различал его силуэт на дороге. Собака гавкнула в последний раз и умолкла. Наступила тишина.

Как вы понимаете, этой ночью я вполне мог убить человека. Но и он тоже мог убить меня — хотя бы этим своим топором. Мы оба сумели бы уложиться в пять секунд.

Я зажмурился и помотал головой. Моя ненависть улеглась в дальнем углу души, как поганый пес в своей будке, звеня цепью и роняя слюни. А когда злость прошла, осталось только недоумение. Опять мне повезло вписаться в чью-то чужую историю, подумал я с горечью. Словно тому курсанту, что угодил под БМП на первомайском параде.

Я вернулся в дом. Захлопнул дверь и запер ее на засов. Макс стонал на грязном полу. Он обеими руками держался за грудь.

— Максик, что с тобой? — склонился я над ним.