– Ой, Аркадий! – воскликнула Машика Ивановна, от горя забыв про свою обыкновенную учтивость. – Неужели вы до сих пор не поняли?

Она торопливо оглянулась на женщин, ожидавших ее поодаль. Словно боясь, что нас могут подслушать, она наклонилась ко мне и зашептала:

– Мне теперь все равно, что будет со мною. Я потеряла двух самых дорогих людей. Ближе их у меня никого не было. И мне уже безразлично, буду ли я жить или тоже умру. Но я боюсь за вас, вашу жену и ребенка...

Неужели она думает, что Мери грозит опасность? Сердце у меня забилось.

– Машика, а чего именно ты боишься? Что кто-то причинит нам вред?

"Ласло, – тут же подумалось мне. – Она знает, что он – убийца".

Ее ответ меня ошеломил.

– Я не про телесный вред. Куда хуже, когда калечат душу.

Машика Ивановна горько заплакала. Сквозь ее всхлипывания я разобрал:

– Я достаточно натерпелась. Теперь я хочу только умереть.

– Машика, ты не должна говорить таких слов.

Будто не слыша меня, она протянула ко мне руки и нежно погладила по щекам.

– Вы – как ваш отец в молодости. Он тоже верил в добро и справедливость... Нет, наверное, уже поздно. Слишком поздно.

– Я не понимаю, о чем ты, – пробормотал я и сразу же замолчал, опасаясь пропустить нечто важное.

– Договор, Аркадий Петрович! Договор! Приходите ко мне днем, когда он спит. Здесь говорить опасно: слишком много ушей, да и доносчиков тоже хватает. Сегодня, однако, не получится: у меня будет полно народу. Но не мешкайте, приходите завтра или послезавтра. И вот еще что...

Ее голос превратился в едва различимый шепот.

– Сын оставил для вас письмо. Он знал, что его час близок, и написал вам. Но никому не говорите об этом. Поклянитесь, что не скажете. Только обязательно приходите!

В ее голосе звучала непривычная требовательность, но смысл предостережения оставался мне непонятен.

– Скажи, Машика, почему я должен клясться?

– Потому что... – начала она и осеклась, внимательно глядя на меня беспокойными, потемневшими от горя глазами и словно боясь услышать мое осуждение, – потому что я любила вашего отца. И потому что сегодня мы похоронили... вашего брата.

Эти слова подействовали на меня, как удар. Я отпрянул, лишившись дара речи, а Машика Ивановна повернулась и быстро пошла к заждавшимся ее женщинам. Вскоре все они скрылись из виду, точно стайка дроздов, пролетевших над весенними всходами.

Я подождал, пока с кладбища уйдут все крестьяне, затем подошел к могиле, которую двое дюжих работников уже начали забрасывать землей. На простом надгробном камне я прочел:

РАДУ ПЕТРОВИЧ БУЛГАКОВ

1823 – 1845

Фамилия меня не удивила: у сына Машики, как и у нее самой, она была русская. Но отчество покойного неприятно резануло по сердцу. Петрович, сын Петру.

Не могу точно описать эмоциональное состояние, овладевшее мной в тот момент. Я чувствовал себя одновременно ошеломленным, уязвленным и обманутым. Даже преданным. Я был зол и на Машику, и на отца. Нелепо, но я злился и на умершего Раду за то, что не успел познакомиться с ним.

Успокоившись и взяв себя в руки, я спросил у могильщика постарше:

– Отчего он умер?

Тот перестал орудовать лопатой и посмотрел на меня с враждебностью, скрытой под знакомой мне маской раболепной учтивости, а затем стянул с головы измятую шапку и вытер грязный лоб еще более грязной ладонью.

– Вы же Дракул, господин. Вам ли не знать?

Как и во взгляде, за учтиво произнесенными словами скрывалась ненависть ко мне, и еще – страх.

– Моя фамилия Цепеш, – поправил я могильщика.

Я не собирался ни злиться на него, ни выговаривать ему. Мною владело искреннее желание узнать причину смерти Раду. При слове "Дракул" мне сразу вспомнился Джеффрис, проткнутый сосновыми кольями. Я тут же прогнал это воспоминание.

– Я не знаю, потому и спрашиваю, – пояснил я. – Скажи мне... – Я замолчал, подумав о Ласло. – Его убили?

Сощурившись, могильщик недоверчиво поглядел на меня, будто оценивал, насколько искренен мой интерес. Не знаю, что именно убедило его, но он все-таки удостоил меня ответом. Возобновив работу, могильщик пробурчал:

– Можно сказать и так, господин. Волки перегрызли ему горло.

ДНЕВНИК ЖУЖАННЫ ЦЕПЕШ

12 апреля

Я непрестанно думаю о его глазах, его изумрудных глазах.

Вчера я была уверена, что умру, однако сегодня мне стало лучше. Я могу сидеть на постели и пить бульон, который приносит Дуня. Черканье в дневнике перестало требовать неимоверных усилий. Но все это странным образом раздражает меня.

В моем теле нынче живут две женщины. Одна – слишком хорошо знакомая мне Жужанна: слабая, застенчивая, благовоспитанная "папенькина дочка". Та Жужанна благодарна Мери за ее доброту, Дуне – за заботу и хлопоты. Та Жужанна знает, что они обе любят ее и делают все возможное, чтобы она поправилась. Та Жужанна с благодарностью принимает их заботу. Она испытывает безграничную нежность к верному Бруту, не отходящему от ее постели, и готова лить слезы, чувствуя, как мокрый, холодный собачий нос утыкается ей в руку, а сам пес глядит на нее преданными янтарными глазами. Та Жужанна чувствует приближение смерти и страшится ее.

Но другая Жужанна...

Да, другая... Она знает, что меняется, и приветствует эти перемены. Она сильна, полна страсти и ждет не дождется, когда он придет и исполнит обещание, после чего они соединятся навеки.

Я знаю: он все время пытается проникнуть в мою спальню. Он ничего не забыл. Прошлой ночью он опять приходил. Я смутно помню, как Брут кидался на окно и яростно лаял. Снотворное, которое меня заставил выпить врач, притупило все мои чувства, но я помню его глаза, проникшие в мой сон. Я пыталась говорить, но у меня ничего не вышло. Тогда я обратилась к нему в мыслях. Уверена, он их услышал. Я сказала ему, что Дуня и Мери что-то делали возле окна. Скорее всего, они хотели помешать его приходу. Я предупредила его насчет собаки.

Боже, до чего же другая Жужанна ненавидит Мери! Как она ненавидит Дуню! И как ей ненавистна эта противная собака, не подпускавшая его к окну.

Если бы не слабость, не дающая мне встать, я бы собственными руками задушила их всех за то, что они осмеливаются нас разлучить! Жалкие лгуньи, они все прекрасно знают! Они думали, будто снотворное полностью одурманило меня и я не видела, как они привели из кухни Брута и, озираясь, точно две воровки, развесили над окном гирлянду из чеснока. Они думали, что я не вижу их злодеяний.

Эти дурочки считают, что сумеют меня "уберечь"!