Почему Колчак и прочие вожди Белого движения безжалостно вычищали из своих рядов монархистов? Да-да, «белые» отнюдь не ратовали за царя на троне.

Ответ прост: самодержавие и дворянство в России всегда вели войну друг с другом. «Элите элит» смертельно опасна сильная царская власть, ей нужны шляхетские вольности. А там, где пан чувствует себя вольготно, какой еще чуб — у холопа все тело трещит!

Стоит где-то дать слабину, из-за рыцарской веры в человеческую порядочность проявить доверие, как «бедный Павел» и… вот она — кучка офицеров, топающих по лестнице Михайловского замка, и император, достойно принимающий кончину.

Коварный удар в спину, выстрел из-за угла, предательство того, кого считал другом.

Капиталист пойдет на любое преступление ради прибыли в триста процентов, но это ведь не человек, а механическое устройство для зашибания бабла, от которого не требуют наличия совести или души. С такого и взятки гладки.

Благородный дворянин, кичащийся знатным происхождением, знающий не понаслышке о том, что такое честь, убьет табакеркой императора, задушит шарфом или, в более позднее время, бросит бомбу.

Нет уж, если в России когда-нибудь восстановят монархию, то пусть позаботятся и о том, чтобы в ней не появилось даже намека на дворянство.

Только император и народ. Этого достаточно. И если кто-то думает, что царь не может быть социалистом, он ошибается.

В кромешной темноте секунды кажутся вечностью. Я так и не понял, сколько времени пробыл в камере до того, как дверь отворилась со скрипом, впуская двоих посетителей. Благодаря одному из них — канцеляристу Фалалееву — у меня до сих пор побаливают кости весной и осенью. Он немало поразвлекся, пока я висел на дыбе.

А вот второй… Сразу я его не признал. Да и трудно было опознать в этом высоком, щеголевато одетом дворянине в темно-сером, застегнутом до горла камзоле, маленьком немецком парике, дорогих чулках, с башмаками (не по погоде), украшенными золотыми пряжками, бывшего холопа и моего гренадера — Михая.

Он очень изменился с нашей последней встречи. Куда-то исчезли мужицкая робость, юношеское смущение, наивность и доверчивость. Он возмужал, окреп, остепенился, однако в его глазах по-прежнему были страдание и боль человека, который перенес муки унижения.

Фалалеев держался с ним заискивающе, лебезил. Михай смотрел на него с презрением.

— Вот он. В целости и сохранности доставлен, — держа фонарь в вытянутой руке, проговорил канцелярист. — Ни единого волоска с его головы не упало, как Андреем Ивановичем велено.

— Хорошо.

— Сейчас посидеть вам приготовят. Я ужо распорядился. Эй, Тягнищев, ты куда запропастился, дубина стоеросовая?!

— Несу, несу. Один секунд.

В коридоре затопали солдатские башмаки. Караульный внес в камеру раскладной стул, поставил перед Михаем.

— Холодно тут, — поежился Фалалеев. — Так я шубу принести велю. Чичас же согреетесь.

— Оставь нас, — велел Михай.

Фалалеев задергался. Он явно видел во мне нешуточную угрозу и остерегался оставить своего… даже не знаю, кем был теперь бывший крепостной пана Сердецкого, вот как высоко его занесло.

Собравшись с духом, канцелярист вопросил:

— Как же так, Михайло Иваныч?

— Оставьте! — раздраженно бросил Михай. — Со мной ничего не произойдет.

— Михайло Иваныч…

— Я сказал: вон!

Фалалеев пулей выскочил из камеры. Загрохотала дверь, оставляя нас наедине. Михай опустился на стул, поставил между нами фонарь. Я внимательно наблюдал за ним, гадая, что его сюда привело. Было ясно одно: чувствовал он себя не в своей тарелке.

Повисло тягостное молчание. Ему было мучительно неловко, а я до сих пор не мог отойти от шока. Ушаков, предавший императрицу, все равно что… я даже не знаю. Все аналогии псу под хвост.

— Михайло Иваныч? — наконец усмехнулся я, прерывая тягостную для обоих паузу.

— Простите меня, господин майор, — вдруг произнес он. — Не по моей воле вы тут, но все равно вину пред вами чую немалую.

— Погоди виниться, — прервал его я. — Ты мне сначала расскажи, что произошло. Мне Грюнштейн ничего толком не объяснил, да и то — врал больше.

— Грюнштейн? — Михай вскинулся. — Вы его знаете?

— А кто меня под стражу брал, как думаешь? Прямо на заставе арестовали.

— Грюнштейн — выкрест. Сын дрезденского жида-ювелира. Был сержантом гренадерской роты Преображенского полка. Елизавета Петровна обещала его назначить поручиком своей лейб-кампании. Указ уже готовится. Тыщу душ крепостных ему императрица дарует за заслуги оказанные.

Я кивнул. Выходит, никуда мы от лейб-кампании ни делись. Такое название получили триста архаровцев, которые возводили дщерь Петрову на престол. Исторические хроники, даже симпатизирующие Елизавете, в один голос описывают их как моральных уродов.

Это были скоты, дорвавшиеся до чинов и власти. Отморозки. Хамы, вошедшие в силу и почуявшие безнаказанность. Сама императрица опасалась их гнева, а они, почуяв слабину, окончательно распоясались. Правда, тот же Грюнштейн в итоге плохо кончил, но произошло это спустя несколько лет.

Жизнь его закадычного приятеля, лейб-кампанца Шварца, оборвали вилы простой крестьянки, на честь которой тот вздумал покуситься.

Таковы были эти люди, чьи штыки помогли Елизавете устроить дворцовый переворот.

Теперь эти козлы начинают наводить свои порядки по всей России. Пусть только-только, но в разгар сразу трех войн их действия более разрушительны, чем атомная бомба.

Грюнштейн… Судя по его видной роли в дворцовом перевороте — уж не он ли и есть тот самый Балагур, человек из будущего?

Я приступил к главному, задавая вопросы, сводившиеся в итоге к одному — судьбе законной императрицы:

— Где Анна Иоанновна? Что с ней? Она жива?

— Официальным манифестом Елизаветы объявлено, что царица умерла вчера ночью.

Меня это утверждение навело на ряд размышлений. В привычной истории императрица должна была скончаться через два года — в 1740-м. Не стану отрицать, мое вмешательство в обычный ход вещей многое изменило, но вряд ли в данном случае мы имеем дело с естественной смертью. Очевидно, я просто подтолкнул другую сторону к более активным действиям. Переворот начался намного раньше.

И тогда…

— Ее убили, да? — Мой взгляд заставил Михая опустить голову. — Не молчи, говори правду.

Поляк вскинулся, парик съехал набок:

— Не знаю, господин майор. Никто ничего не знает. Только Ушаков. Ему ведомо.

— Ушаков! — Я сжал кулаки. — Почему он? Чего ему не хватало?

— У них с Бироном нелады промеж собой вышли. Будто кошка пробежала. Императрица вдруг к нему охладела, с докладом до себя перестала допускать. Опалой повеяло. И Волынский, министр кабинета, нашептал, что Бирон с Остерманом ищут предлог, чтобы Ушакова в Сибирь на веки вечные отправить.