кабелей. А теперь «сепаратисты» принялись стрелять поверх их голов. Если бы 92-я начала стрелять в ответ, то враг мог сказать, что она стреляет по гражданским лицам. «Что бы ни происходило, не реагируйте, – скомандовал Комбриг, торопливо натягивая форму на мокрые трусы. – Все это провокация на камеру».

Вечером мы пили самопальный коньяк из пластиковой бутылки и смотрели на звезды, огромные, как виноградины. Мы слушали выстрелы и наблюдали за траекторией снарядов, летевших в небе. Мы искали знаки нашей военной судьбы, как в средневековье люди смотрели на кометы в поисках смысла. Некоторые звезды двигались то в одном, то в другом направлении – это были шпионившие за нами дроны. Я чувствовал, будто нахожусь внутри интернет-иконки: информационная война почти лишила меня ощущения масштаба. Активисты, сидевшие за ноутбуками, казались огромными как министерства, а мифологические злодеи из твиттера – не менее реальными, чем танки. Границы между Россией и Украиной, между прошлым и настоящим, между солдатом и гражданским, слухами и фактами, субъектом и аудиторией исчезли. Прежнее рациональное, упорядоченное ощущение перспективы внезапно уступило место магическому и мистическому мышлению, в котором реальность была непостижимой и казалась результатом какого-то божественного заговора. Небесные сферы и ангелы сменились бесконечно отражающими друг друга историями в СМИ, в которых информация перестала быть лишь фиксацией действия, а стала его смыслом. Нас опутали записи, без конца вращающиеся и искажающиеся в информационном раю.

В небе над нами завис дрон.

«Улыбнись, – сказал Комбриг. – Он тебя снимает».

Первый в моей жизни фактчек случился, когда я был в первом классе. Я попал в Лондон в трехлетнем возрасте. Когда я пошел в школу, единственным способом общения для меня стал футбол, единственным способом постижения языка – просмотр матчей по телевизору, а футбольные комментаторы, объяснявшие, что происходит, – способом выучить новую лексику. Я научился читать на английском благодаря футбольным журналам для детей.

В возрасте от четырех до семи лет я говорил на каком-то недоанглийском. Я приблизительно понимал окружающих и мог лишь условно с ними общаться. В основном я был занят своим воображением. Я выдумывал матчи и комментировал их на своем ущербном английском. Составлял команды. Описывал в комментариях биографии игроков и их настроения. Игроки взрослели, и у них возникали проблемы. Они переходили из команды в команду и становились сильнее. Я придумывал целые лиги. У меня были специальные карточки, на которых я записывал составы команд и счет матчей между ними. Я составлял национальные сборные. Я тратил карманные деньги на кубки из спортивного магазина по соседству, чтобы вручать их моим вымышленным командам. Я и сам был игроком в этом выдуманном мире и после ряда успехов и провалов получил место в составе сборной Англии. Но «играл» я довольно редко, в основном в замене; я предпочитал комментировать игру других.

Как-то в школе я ляпнул, что собираюсь в Монтевидео, чтобы участвовать в турнире (незадолго до этого я впервые нашел Уругвай на карте). Учительница, миссис Стерн, позвонила моим родителям и спросила, нужно ли мне отпроситься из школы для поездки в Уругвай. Родители сказали ей, что никакой поездки не планируется. На следующий день она попросила меня остаться после уроков. До этого мне никогда не приходилось оставаться после уроков, и я понял: что-то случилось. «Получается, все, что ты рассказывал нам о поездке в Уругвай и о своих занятиях футболом, – выдумка», – сказала миссис Стерн. По ее тону я догадался, что сделал что-то плохое, но проблема была в том, что я не знал значения слова «выдумка». Вернувшись домой, я нашел его в словаре. Но это было несправедливо! Я никогда не считал свой вымышленный мир ложью – это была параллельная реальность, которая нередко просачивалась в привычную.

Мне исполнилось семь лет, шел 1984 год, и мой английский заметно улучшился. Я натренировал его в ходе словесных матчей в своей вымышленной футбольной вселенной. Благодаря слову «выдумка» все наконец встало на свои места: теперь у меня было два слова для обозначения одного и того же понятия («ложь» и «выдумка»), и я чувствовал, что преодолел некую границу в знании английского. Шок от того, что люди считают меня лгуном, заставил меня покинуть воображаемый мир. Конечно, это был не лучший способ адаптации.

В начале 1980-х годов Лина преподавала русский язык в Лондонском университете. И там все было непросто. Некоторые преподаватели говорили ей: «Разумеется, вы были в оппозиции к советскому режиму. Вы же были диссидентами, так что не можете быть объективны».

«Да нет же! – пыталась объяснить она. – Мы стали диссидентами как раз из-за объективной природы режима…» Такой ответ их озадачивал. Они не спорили, но сильно сомневались в ее беспристрастности.

Игорь же работал на BBC – одном из тех иностранных «голосов», которые он тайно слушал в Украине. Во время школьных каникул он брал меня с собой на «остров» в середине Стрэнда, известный как Буш-Хаус, родной дом Всемирной службы. В 1929 году, будучи построенным лишь наполовину, Буш-Хаус уже считался самым дорогостоящим зданием в мире: коринфские колонны при входе, увенчанные двухметровыми статуями, образовывали глубокий портик, а мощные железные двери были достойны огромного собора.

Для ребенка это был настоящий остров сокровищ. Как только отец оставался взаперти стеклянного аквариума студии звукозаписи, я мог бродить по всем этажам. Я спускался по широким лестницам, а вокруг меня носились люди всех возможных оттенков кожи и национальностей. Все они говорили и даже кричали по-английски, но с разными акцентами. Они печатали на машинках, курили и бегали между постоянно хлопающими дверьми, сообщая горячие новости. Разные части здания представляли разные страны или даже континенты. Переходя с этажа на этаж, я путешествовал из Греции на Ближний Восток, затем поднимался на лифте в Польшу. Иногда я терялся в Латинской Америке или застревал в Африке, не менялся только мрачный лондонский вечер за окном. Казалось, что чуть ли не каждый журналист – это великий поэт в изгнании или потенциальный министр. Когда отец был слишком занят, я играл в футбол в широких, украшенных мрамором и освещенных пурпурным цветом коридорах вместе с Эгоном [80] из Чешской службы. Позднее он стал вице-премьером, но в то время он стоял на воротах, а семилетний я пробивал ему один пенальти за другим.

Больше всего Игорь любил работать в ночную смену. После девяти часов вечера, когда офис пустел, он спускался в бар для сотрудников BBC, одно из немногих мест в Лондоне, где можно было купить алкоголь после одиннадцати вечера. Он покупал там бутылку Black Prince Bordeaux, открывал ее, клал в