Начались толки, пересуды, подозрения и обиды, ведь мужчины весьма ревностно оберегали своё достоинство и никому не хотели уступать свои привилегии и обязанности, особенно когда речь шла об их собственных лошадях. Какое право этот невидимка имеет прикасаться к чужой собственности? Даже начищенная уздечка (когда Гибби удавалось это проделать) воспринималась как кровная обида: разве непонятно, что это намёк на нерадивость хозяина? Обидчика много раз пытались поймать, для него устраивались настоящие засады и ловушки, но поскольку Гибби трудился в конюшне всего полчаса, пока мужчины спали или сидели за завтраком, ему удавалось оставаться незамеченным.

Поскольку теперь Гибби постоянно бывал рядом с великолепным белым скакуном, он не мог больше откладывать то, что давно собирался сделать, и однажды попробовал посмотреть, какое действие произведёт вода на его руки и лицо. Увидев полученный результат, он немало удивился, и вскоре у него вошло в привычку тщательно умываться и чиститься каждый день. Но некоторые животные, которые никогда не умываются, всё равно остаются чище тех, кто постоянно моется. На самом деле, Гибби всегда был сравнительно чистым, ведь одежды на нём почти не было, он постоянно бегал на свежем воздухе, нередко купался под дождём и почти никогда не спал в грязных и затхлых местах. Кроме того, будучи чистоплотным в своих мыслях, он был естественным образом чистоплотен во всём остальном.

Этой новоявленной аккуратности, пробудившейся благодаря Снежку, ещё больше способствовало то обстоятельство, что на кухне Джин всегда старалась поддерживать идеальную чистоту, особенно из–за того, что сбивала масло прямо здесь и в него не должно было попасть ничего постороннего. Надо было немало потрудиться, чтобы угодить её взыскательному вкусу. Нередко с потолка Гибби напряжённо следил за тем, как тётушка Мейвор суёт свой длинный нос внутрь маслобойки, и сердце его замирало в тревоге, что на этот раз ему не всё удалось так, как нужно. Со своей одеждой он, увы, ничего не мог поделать, но каждый вечер, стоило Доналу уйти со скотиной домой, он отправлялся к ручью купаться. Однажды он поскользнулся и попал в глубокий омут, но ему удалось выбраться, и он понял, что умеет плавать.

Весь день он проводил с Доналом и делал за него большую часть работы, а для того настали золотые дни почти беспрерывного чтения. Он платил Гибби тем, что делился с ним своим обедом, а тому всегда было достаточно поесть один раз в день. Кроме того, Донал щедро возмещал ему за труды всё новыми и новыми стихами. Он видел, что малыш не говорит ни слова, и ему не приходило в голову научить его читать. Он попытался было разузнать у Гибби, откуда он и что с ним произошло, но на все вопросы о себе малыш лишь серьёзно и печально качал головой, так что Доналу пришлось оставить свои расспросы. С другой стороны, всякий раз, когда Донал спрашивал у Гибби, где тот провёл ночь, в ответ он слышал только весёлый, захлёбывающийся смех.

Однако благодаря Гибби Донал приобрёл не только больше времени для чтения. Этот маленький полуголый бродяга с таким живым вниманием слушал то, что он ему читал, и с каждым днём его понимание и осознание прочитанного так явственно возрастало, что от его присутствия жизнь, мысли и чувства самого Донала стали глубже, яснее и богаче. Ушами Гибби он слышал теперь самого себя, и это помогло ему лучше понять многие вещи. Более того, когда Донал видел, что Гибби чего–то не понимает, и принимался объяснять, иногда, к своему крайнему удивлению, он обнаруживал, что и сам как следует не понимает того, о чём говорит. Так юноша и мальчик по–настоящему привязались друг к другу — привязались сильнее, чем Донал мог бы себе представить. Ибо хотя время от времени к нему возвращалось прежнее ощущение, что Гибби принадлежит к какому–то неведомому, нечеловеческому, бессловесному роду и ему, Доналу, никогда не узнать, откуда он приходит и куда уходит (может быть, он даже послан Небом для того, чтобы раскрыть ему глубины его собственного духа и возместить недостаток учителей и наставников здесь на земле?), такие мысли посещали его только тогда, когда он пребывал в поэтическом, мечтательном настроении. Большую часть времени Донал продолжал относиться к малышу с добродушной снисходительностью.

Этим летом погода в горах была совсем неласковой. В первую неделю июня ветер принёс с собой град и снег, как последние слёзы изгнанной зимы, подхваченные им на пути через море откуда–нибудь из Норвегии или Исландии. В такие дни у Донала сердце обливалось кровью при виде того, как лохмотья малыша рваными знамёнами развеваются по ветру, а на голых руках и ногах тают снежинки. Многие, пожалуй, сочли бы его собственный вид тоже довольно жалким, но приведись Доналу услышать что–нибудь подобное, он только рассмеялся бы с негодованием, причём совершенно справедливо. Наверное, по–настоящему щедрая натура острее всего ощущает свою нищету — и вообще начинает её ощущать — лишь тогда, когда видит нужду другого человека и ничем (или почти ничем) не может ему помочь. У Донала не было ни пледа, ни куртки, ни зонта, чтобы как–то защитить Гибби от непогоды и прикрыть его дырявые отрепья. Однажды не в силах больше терпеть, он стащил с себя куртку и накинул на плечи Гибби. Но малыш только издал счастливый вопль радости, отшвырнул от себя куртку и понёсся в самую середину стада. Донал ошёломлённо покачнулся и даже немного рассердился, услышав этот торжествующий, радостный клич, но Гибби не хотел его обижать, а просто всем своим сердцем ликовал от такой удивительной доброты своего друга. Негодуя, Донал побежал за ним, собираясь оттрепать сорванца за уши и тем самым научить его прилично себя вести. Но Гибби нырнул под свою любимую корову и ухватился руками за её передние ноги. Корова преспокойно продолжала подцеплять траву своим широким языком, а Гибби выглядывал из под неё с таким весёлым выражением на безоблачном лице, что гордыня уязвлённого великодушия тут же растаяла, и Донал рассмеялся так же радостно, как и маленький бродяга.

На самом деле в такие дни Доналу приходилось даже тяжелее, чем Гибби: своих книжек у него не было, а брать с собой чужие он не решался, потому что боялся, что они промокнут под дождём, ведь некоторые из них были из библиотеки поместья Глашруах, которое крестьяне чаще всего называли Большим домом. Отойдя от Гибби, Донал стал безутешно бродить по лугу, а тот сидел укрывшись под надёжным коровьим кровом, смеялся в лицо и снегу, и граду и не скучал по книгам, которых у него не было. Правда, ветер и дождь всё равно хлестали его босые ноги, и ему совершенно нечем было их прикрыть, но в его груди билось великодушное и доброе сердечко, а дух его был совсем не таким утомлённым, как у Оселка, так что он нимало об этом не беспокоился. Самая жуткая буря на свете не смогла бы поколебать его сердце. Ещё бы! Ведь сильный, хорошо одетый, учёный, мудрый, во всех отношениях великолепный и могущественный пастух Донал только что хотел отдать свою собственную куртку, чтобы он, маленький сэр Гибби Гэлбрайт, изгнанный из городского горнила, вечно голодный и оборванный бродяга, мог укрыться ею от непогоды! Одной этой мысли было достаточно для вечного ликования, и Гибби, переполненный этой неслыханной любовью, звонко и радостно смеялся, как блаженный юный херувим, укрывшийся под коровьим брюхом. В его ликовании не было ни мельчайшей примеси гордыни, ведь он и подумать не мог, что чем–то заслужил такую доброту, а просто радовался её ослепительному великолепию. Что же до града и снега, так они ещё никому не причинили особого вреда! Правда, оставаться в их обществе было весьма неуютно, но они же в этом не виноваты — надо лишь чуть–чуть подождать, и они непременно закончатся! К завтрашнему утру они уже переберутся в другие, дальние луга, и солнце снова сможет вернуться назад к Доналу и его стаду, и тогда Гибби тоже получит свою скромную долю тепла и света. А пока его, не хуже, чем самого настоящего короля, защищает самая милая и приветливая корова на свете. Гибби так уверенно и спокойно вёл себя с животными, что всё стадо уже успело полюбить его даже больше, чем Донала, — всё кроме Рогатки. Душа у неё была низкой и зловредной, слушаться она не умела, а потому чем крепче вы её били, тем подобострастнее она к вам относилась.