Из передней мы прошли в столовую, где и остановились, закрыв за собой двери. Ставни были открыты, но шторы уже опущены с тем уважением к смерти, которое так свойственно британским женщинам низшего круга. Поэтому в комнате царил полумрак. Тем не менее для нас было достаточно светло. Ван Хелзинка, очевидно, что-то тревожило; после небольшой паузы он сказал:

— Что нам теперь делать? Куда нам обратиться за помощью? Необходимо доставить ей новый приток крови и как можно скорее, потому что жизнь этой бедняжки висит на волоске; она не выдержит больше часу. Я боюсь довериться этим женщинам, даже если бы у них хватило храбрости подвергнуться операции. Как нам найти кого-нибудь, кто бы согласился открыть свои вены ради нее?

— Не могу ли я вам услужить?

Голос раздался с кушетки на другом конце комнаты, и звуки эти принесли облегчение и радость моему сердцу, так как это был голос Квинси Морриса. При первых звуках голоса Ван Хелзинк нахмурился, но выражение его лица смягчилось и глаза смотрели уже ласково, когда я воскликнул: «Квинси Моррис!» и бросился к нему с распростертыми объятиями.

— Как вас сюда занесло? — крикнул я ему, когда наши руки встретились.

— Я думаю, причина — Арчи!

Он вручил мне телеграмму: «Вот уже три дня, как от Сьюарда ничего нет, страшно беспокоюсь. Не могу уехать. Отец все еще в том же положении. Напишите, здорова ли Люси. Не медлите. Холмвуд».

— Мне кажется, что я пришел как раз вовремя. Вы ведь знаете, что вам стоит только сказать слово, чтобы я сделал все.

Ван Хелзинк шагнул вперед, взял его за руку и, взглянув ему прямо в глаза, сказал:

— Кровь храброго человека — самая лучшая вещь на свете, когда женщина в опасности. Вы настоящий мужчина, в этом нет сомнения. Прекрасно, пусть черт работает изо всех сил, но Бог шлет нам людей, когда они нам нужны.

И снова мы пережили эту ужасную операцию. У меня не хватает сил, чтобы описать ее подробно. Люси, по-видимому, перенесла страшное потрясение, и оно отразилось на ней сильнее, чем раньше, так как несмотря на то, что в ее вены была влита масса крови, ее тело не поддавалось лечению так же хорошо, как раньше. Тяжело было смотреть на ее возвращение к жизни. Но, как бы то ни было, работа сердца и легких улучшилась; Ван Хелзинк сделал подкожное впрыскивание. Обморок перешел в глубокий сон. Профессор остался сторожить, пока я спустился вниз с Квинси Моррисом и послал одну из служанок отпустить ожидавшего извозчика. Я оставил Квинси отдохнуть, заставил его выпить стакан вина и велел кухарке приготовить солидный завтрак. Тут вдруг мне в голову пришла одна мысль, и я пошел в комнату, где лежала Люси. Когда я тихо вошел, то застал там Ван Хелзинка с несколькими листочками бумаги в руках. Он, очевидно, уже их прочел, и теперь сидел, опершись головой на руку, в глубокой задумчивости. На лице его застыло выражение смутного удовлетворения, точно он удачно разрешил какое-то сомнение. Он передал мне бумаги, сказав:

— Это упало с груди Люси, когда я нес ее в ванну. Прочтя, я взглянул на профессора и после некоторого молчания сказал:

— Ради Бога, что все это значит? Была ли она раньше сумасшедшей или же теперь сошла с ума, или то, что написано — правда, и в этом кроется какая-то ужасная опасность?

Хелзинк ответил мне:

— Не думайте об этом сейчас. Вы узнаете и поймете все в свое время; но попозже. А теперь скажите, о чем вы собирались мне рассказать?

Это вернуло меня к делу, и я снова пришел в себя.

— Я хотел сказать вам, что надо написать удостоверение о смерти миссис Вестенр.

Я снова спустился и в передней встретил Квинси Морриса с написанной им Артуру телеграммой, в которой он сообщал о смерти миссис Вестенр и о том, что Люси также была больна, но что теперь ей лучше, и что Ван Хелзинк и я с нею.

Затем он спросил:

— Можно мне поговорить с вами, Джон, когда вы вернетесь?

Я кивнул ему в ответ головой и вышел. Я не встретил никаких затруднений при внесении в реестр и велел гробовщику прийти вечером снять мерку для гроба и взять на себя устройство похорон.

Когда я вернулся, Квинси уже ждал меня. Я сказал, что поговорю с ним, как только узнаю о состоянии Люси, и вошел к ней в комнату. Она все еще спала, а профессор, по-видимому, так и не двигался с места. Он приложил палец к губам, и я понял, что в скором времени он ожидает ее пробуждения.

Когда я вернулся к Квинси, он произнес:

— Я не люблю бывать там, где у меня нет на то права, но здесь случай исключительный. Вы знаете, как я любил эту девушку; но несмотря на то, что это все уже в прошлом, я не могу не беспокоиться о ней. Скажите, что случилось; датчанин — очень славный господин; он сказал, когда вы вошли, что необходима новая трансфузия крови и что вы оба истощены. Я догадываюсь, что вы с Ван Хелзинком уже раз проделали над собой то, что я сделал сегодня. Не так ли?

— Да, так.

— И я догадываюсь, что Артур тоже принес себя в жертву. Когда я встретился с ним четыре дня тому назад, он очень плохо выглядел. С тех пор, как у меня в пампасах погибла кобыла в одну ночь, я никогда не видел, чтобы можно было так быстро измениться. Одна из тех больших летучих мышей, которых там называют вампирами, напала ночью на несчастную лошадь, высосала у нее из горла и открытых ран столько крови, что она уже не в силах была оправиться, и мне пришлось пристрелить ее из сострадания. Скажите совершенно откровенно, Джон, — Артур был первым, не так ли?

Я задумался, так как сознавал, что не следует выдавать того, что профессор держит в секрете, но Моррис знал уже слишком много и о многом догадывался, так что не было причины ему не отвечать, поэтому я ответил ему той же самой фразой: «Да, так».

— И как долго это продолжается?

— Дней десять.

— Десять дней. Значит, в вены этого бедного создания, которое все мы так любим, за это время вкачали кровь четырех здоровых людей. Помилуй Господи, да ее тело не выдержало бы этого! Куда же она девалась, вся кровь?

Я покачал головою.

— Куда? — повторил я. — Я положительно ничего не соображаю и представить себе не могу. Тут целая серия мелких обстоятельств перепутала все наши распоряжения относительно охраны Люси. Но больше этого не случится. Мы останемся тут, пока все это не кончится, — хорошо ли, дурно ли, как будет угодно Богу!

Когда Люси поздно вечером проснулась, то первым движением ее было схватиться за грудь, и к моему удивлению, она вытащила оттуда те листы, которые Ван Хелзинк давал мне прочесть. Осторожный профессор положил их обратно, чтобы она, проснувшись, не встревожилась. Затем она оглянулась кругом и, заметив, где находится, вздрогнула, громко вскрикнула и закрыла свое бледное лицо бледными, худыми руками. Мы оба поняли значение этого, т. е., что она вспомнила о смерти матери, так что мы приложили все старания, чтобы ее успокоить. Когда стемнело, она снова задрожала. Но тут произошло странное явление. Во сне она схватила листки и разорвала их. Ван Хелзинк встал и отобрал их у нее, а она продолжала рвать воображаемую бумагу; наконец, она подняла руки и развела их, как будто разбрасывая оставшиеся куски. Ван Хелзинк был поражен и нахмурился, что-то соображая, но ничего не сказал.