— Никогда не говорите «никогда», милая Шарлотта. Ваше отличие от бедняжки Анжелики в том, что у вас нет родни, которая могла бы пострадать, если бы вы отказались стать фавориткой. А вот ваш так называемый супруг, думаю, только этого бы и желал.

— Это его дело! Я не собираюсь ронять честь фамилии, которую он дал мне. Вернее, не собиралась, но...

Шарлотта вскочила, слезы снова полились рекой, она зажала себе рот, чтобы удержать стон или сдавленное рыдание, выбежала из библиотеки, стремглав поднялась по лестнице и укрылась у себя в спальне, хлопнув за собой дверью.

Бегство Шарлотты ничуть не смутило мадемуазель Леони. Нарыв был вскрыт, оставалось очистить его от гноя. После недолгого размышления она отложила в сторону вязанье, тоже поднялась по лестнице на второй этаж, подошла к двери Шарлотты и приложила к ней ухо. Тишина. Но не стоило забывать, что дверь была дубовой. Мадемуазель с тысячью предосторожностей приоткрыла ее и заглянула в щель: Шарлотта лежала на постели ничком и рыдала.

На этот раз мадемуазель Леони не раздумывала. Она спустилась в кухню и налила в стакан сливовой водки, не забыв и сама сделать глоточек. Потом поднялась по лестнице, решительным шагом вошла в спальню и села на кровать рядом с Шарлоттой.

— Выпейте лекарство! — приказала она. — Вам станет легче.

Шарлотта не шевельнулась и только отрицательно качнула головой.

— Немедленно! Это необходимо! Тот, чье имя мы не произносим, на собственном опыте доказал его пользу.

С большим трудом Шарлотта села на постели и недоверчиво посмотрела на кузину.

— Что это такое?

— Сливовая водка. Великолепное снадобье.

— Я никогда этого не пила.

— Значит, пора попробовать. И запомните: главное в жизни — не умереть дурочкой. Пейте, говорю вам!

Шарлотта взяла в руки стакан из массивного хрусталя и понюхала содержимое; запах не показался ей отвратительным, и она пригубила напиток.

— Жжется.

— Ничего страшного. Лиха беда начало. Пейте же, черт подери!

— Но... не принято, чтобы дама...

— Ваша матушка не стеснялась прибегать к этому лекарству, чувствуя приближение истерики. А истерик у нее было видимо-невидимо! Позволю себе сказать, что и герцогиня Орлеанская...

— Да, это правда, — согласилась Шарлотта, вспомнив гейдельбергскую вишневую водку, которую принцесса провозгласила лучшим лекарством от житейских горестей. И даже приказала выпить Шарлотте немного этого напитка после того, как она вернулась с унизительной встречи с кузеном Шарлем де Брекуром. Шарлотта вспомнила вдруг вкус вишневки, и она показалась ей более горькой, чем сливовая водка. Она отпила несколько капель, смирилась со жжением и одним махом проглотила чуть ли не полстакана. Живительное тепло побежало по ее жилам. Шарлотта хотела было допить стакан, но мадемуазель ее остановила:

— Не все сразу! Пейте постепенно. А теперь я помогу вам раздеться и поудобнее устроиться в постели, — с этими словами она принялась расстегивать платье на Шарлотте, потом добавила: — Когда вы ляжете, я с вами посижу.

— И расскажете сказку перед сном, словно я опять маленькая.

— Да, все будет почти что так. Только рассказывать будете вы, и расскажете все, что с вами случилось после смерти вашей благодетельницы, когда вас посадили в закрытую карету и отвезли в Бастилию...

— Это не самое лучшее из воспоминаний. Я не хочу вспоминать об этом.

— То, что было после, вряд ли приятнее вспоминать, но вы мне расскажете все! И даже не возражайте! Тяжесть, что вас гнетет, вам не по силам. Поделитесь ею со мной.

Шарлотта смирилась, позволила себя раздеть и уложить. Согретые грелкой простыни хранили приятное тепло. Удобно откинувшись на подушки, Шарлотта почувствовала, что напряжение понемногу спадает, и тогда она поманила рукой кузину, попросив наклониться к ней.

— В темной карете меня от страха била дрожь. Меня посадили в нее, ничего не объяснив, и рядом со мной тоже никого не было. Я слышала только цоканье лошадиных копыт вокруг... Время, которое я провела там, показалось мне вечностью. В конце концов меня высадили внутри черного каменного колодца, освещенного факелами. Я догадалась, что я во внутреннем дворе Бастилии. Я увидела солдат, лошадей, пушки среди зубцов башен, но не могла понять, что я-то здесь делаю. Никто со мной не говорил, никто не отвечал на мои вопросы.

Под охраной я поднялась на третий этаж по винтовой лестнице, достаточно широкой, чтобы на ступеньке помещалось три человека, но вместо мрачной камеры меня оставили в просторной комнате с потухшим камином, с постелью за зеленым пологом, столом, двумя скамейками и разными туалетными принадлежностями. Я услышала скрежет засовов, звяканье ключей в двери, обитой железом, с небольшим окошечком. А потом — тишина, и только ежечасный бой часов во дворе.

Прежде чем запереть дверь, тюремщик сказал, что скоро мне принесут ужин, и это были первые слова, какие я услышала, покинув Версаль. Я попробовала воспользоваться случаем и узнать, по какой причине я здесь оказалась. Но мне ответили, что таков приказ короля, и не дали больше никаких объяснений.

— А что все-таки вы сказали Его величеству после кончины королевы?

— Я не имею права повторять это, я дала клятву.

— И, несмотря на клятву, вас отправили в тюрьму?

— Очевидно, заподозрили, что я могу нарушить данное мною слово.

— Стоило тогда брать с вас это слово! Продолжайте же, я вас слушаю!

— Что еще сказать? Дни, похожие один на другой, текли медленно. Со мной хорошо обращались, страдала я лишь от отсутствия свободы и вечной полутьмы, потому что камера освещалась одним узким, похожим на щель, зарешеченным окном. Оно располагалось слишком высоко, чтобы я могла в него выглянуть, зато по нему можно было судить о толщине стен в Бастилии[16]... Кормили меня обильно и даже слишком, белье было чистым и мыла вдосталь, но время шло, — я догадалась, что наступила осень, после того, как у меня в камине развели огонь, — и меня одолела тоска. Я не знала, в чем меня обвиняют, а значит, не могла понять, смогу ли я когда-нибудь выйти из тюрьмы. С каждым днем я слабела. Мне стало трудно подниматься с кровати, и целыми днями я лежала. Вы представить себе не можете, до какой степени я чувствовала себя усталой. Ко мне пришел тюремный врач и прописал укрепляющее, но я отказалась его принимать, у меня совсем не было аппетита. Но однажды ночью ко мне вошли тюремщик и несколько стражников, мне объявили, что меня отвезут туда, где я смогу поправить свое здоровье.

Я была так слаба, что не могла идти, и меня отнесли в карету, она тоже была закрытой, как та, в которой меня привезли в Бастилию, но на этот раз я была не одна. Со мной рядом сидел какой-то немолодой человек. Он не назвал своего имени, но сказал, что он врач, и уверил, что меня везут туда, где я стану чувствовать себя лучше.