– Когда созреют чувства, неосознанные стремления, сексуальность…

– Необходимо обрести уверенность. Как этого достичь?

– Да, как? Когда я буду уверен?

– Когда научишься ходить, когда у тебя будут башмаки с подковами.

– Как у лошади?

– Не говори глупостей! Ты идешь по тротуару, и вся улица звенит от твоих шагов! Только по звуку в тебе признают уверенность в себе!

– Неужели? Ее что, слышно?

– Следует ходить размеренным шагом, прислушиваться к нему. Понимаешь?

– Нет.

– Следить за своей походкой. Двигаться, слегка, едва заметно приподняв правое плечо, чтобы никто не обратил на это внимания.

– Мне тоже придется носить небольшие каблуки, как у тебя?

– Ты прекрасно знаешь, что я ношу их из-за проблем с позвоночником, а вовсе не из-за роста!

И вдруг мне вспомнились все его рассказы об отважных женщинах. Вне всякого сомнения, между каблуками на мужской обуви и повествованиями о героинях истории существует связь. Почему отец плакал, рассказывая о них?

– Бедра неподвижны; на тебя смотрят – особенно женщины. Им нравится звук щелкающих подошв.

– Как у Фреда Астера?

– В танце они расслабляются. Не потанцуешь – не поцелуешь!

Пробудился я только летом. Позади, точно чемодан, забытый на багажной полке следующего в неизвестном направлении поезда, остался четвертый класс лицея. Только история с Момо Капором все еще была жива.

Жарким июльским утром я открыл глаза и посмотрел на будильник. Половина девятого. Из кухни доносилась болтовня соседок:

– Что интересного пишет в «Базаре» Момо Капор?

– Что в Белграде у всех академиков есть любовницы.

– У всех?

– Он немного преувеличивает, но я понимаю, что он хочет сказать.

– Он считает, что скрывать это плохо.

– Если об этом трубят на всех перекрестках, уже нельзя говорить о любовницах, особенно если любовники – ученые.

– Ученые? А какая связь?

– Вы вообще ничего не поняли. Момо ополчился не против любовниц, а против лицемеров. Против академиков, которые не осмеливаются развестись!

– А ведь Момо член академии?

Пока я слушал историю про Капора, меня осенило. Идея казалась мне шикарной, но опасной. Я решил пойти в магазин другой дорогой, а не как обычно. Я перелез через перила балкона на втором этаже и аккуратно спустился с карниза на землю. Я не испытывал никакого желания проходить мимо женщин, чьих имен история не сохранила.

Ноги сами принесли меня к магазину: Цоро и Црни дулись в карты. Мне надо было просто убедиться, что им нечего делать. Одного взгляда хватило. Они точно согласятся. И обсуждать не стоит.

– Как дела, Момо Капор?

– Лучше не бывает! У меня есть план… крутой!

– Знаешь, сколько дают за присвоение чужого имени?

– Нет. Но сейчас дело не в этом.

Чтобы реализовать свой крутой план, мне требовалось разрешение Азры на поездку к Ябланицкому озеру.

– В эти выходные мы не учимся.

– Ты уверен, что «он» позволил бы тебе поехать?

– А он где? В Белграде или в Загребе?

– В Белграде.

Я выдержал паузу, как будто собирался затронуть тему Белграда и Загреба.

– Мы хотим порыбачить, а не ограбить банк! – продолжал я.

– Как только доберетесь, сразу позвони мне с почты! Чтобы я за тебя не беспокоилась! – сказала Азра, сжав меня в объятиях.

В доме Цоро находилась лавчонка, скупающая краденое барахло из Германии. Там мы обнаружили костюмы, необходимые нам для продолжения истории Момо Капора.

– И куда же вы собрались в таком виде? – спросила мать Цоро.

– В поездку!

На Горице слово «поездка» имело не совсем тот же смысл, что во всем остальном мире. Так не называли ни обыкновенное путешествие из любознательности, ни визит к родственнику, ни желание отдохнуть. На Горице совершить поездку означало… совершить налет! И если дело не кончалось тюрьмой, участники такой «поездки» возвращались с добычей.

– Ну ладно, эта парочка. Такие поездки – их удел. Но ты-то, Алекса, не станешь же ты ввязываться в грабеж?

– А кто сказал, что мы собираемся грабить?

– Я. Я знаю, что говорю. А я об этом и говорю.

– Мам! Прекрати нести чепуху!

Я не мог отвести глаз от своего отражения в зеркале; ноги сами пустились в пляс, словно подражая Фреду Астеру.

– Неплохо слышать звук собственных шагов, – заметил я.

– Для налетчиков лучше бы его не слышать!

– А вот мой предок говорит, что надо наслаждаться каждым сделанным шагом!

По дороге к вокзалу Нормална у меня само по себе приподнялось правое плечо. Цоро этого не оценил:

– Ты чего хорохоришься?

– Я? Хорохорюсь?

– Ну-ка, опусти плечо!

Согласиться оказалось непросто, хотя самый сильный… он и есть самый сильный! Но стоило Цоро отвернуться в сторону луга и цирка Адрия, плечо вернулось на свое место. Мне казалось, будто все девушки Сараева, которые строили глазки, воображали себе мой силуэт, отражающийся в окнах района Марин-Двор.

На тротуаре перед отелем «Загреб» звук моих шагов ударил в колокол на церкви, – казалось, ветер разносит звон моих подков до самой вершины горы Требевич, а оттуда, превратившись в музыку, он попадает прямо в девичьи уши во всех концах Сараева. Правду сказал отец: когда слушаешь свои шаги, меняется ощущение, приходит осознание собственной значимости! И даже в противном случае все вокруг шло в дело: Цоро, Црни и я шагали в ногу, как пилоты из фильма «Партизанская эскадрилья»![28]

– Мы чего, в кино снимаемся, что ли? – спросил Црни.

– Кино свое будешь снимать в тюряге, если нас заметут! – ответил Цоро.

На вокзале Нормална нам повстречались какие-то босяки. Женский голос из репродуктора придал торжественности нашей походке: «Отправление поезда Сараево – Меткович – Кардельево через пять минут. Просим путешественников и деловых людей пройти в вагон!»

Мы заняли лучшие места в пустом вагоне-ресторане. Цоро и Црни смотрели в окно, а меня проводница застала погруженным в чтение романа Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Она была высокая, рыжая, с глазами, отливающими фиолетовым, как у Элизабет Тейлор. Мои дружки поправляли наручные часы, поддернув рукава и потряхивая запястьями. На самом деле таким образом они привыкали к своим взятым напрокат костюмам. И пытались походить на шпану постарше: на тех, про кого на Горице говорили: «Да, книжонки-то они почитывают, но это же хулиганье!»