Все наверняка обернулось бы иначе, если бы не это чтение в «Е.» десять дней спустя.

Если бы…

— Привет!

Кто-то выкрикнул мое имя. Да, не фамилию — имя, а если точнее, оно прозвучало в уменьшительной форме.

Мимолетный испуг — на миг мои колени стали ватными, но я тут же сумел с собой совладать и должным образом отреагировать. То есть удивленно обернуться и…

Женщина!

Она буквально вся лучилась восторгом, глядя на меня. Ага. Тут и я засиял, чисто автоматически! И когда мой рот аж заныл от широкой улыбки, медленно двинулся в ее сторону. Еще три шага, два, и вот я уже стою перед ней. Она же тем временем успела трепетно прикрыть веки, широко раскинуть руки. Подобно крыльям ветряной мельницы.

Коль скоро в тот момент мне ничего более не пришло на ум, я просто немо упал в ее распростертые объятия. Мы немного покружились, затем моя голова тяжело и безвольно легла на ее плечо…

По сути, проблема была старой, из классического репертуара моих ошибок: я часто говорю с человеком, не понимая, кто это, и пока мы оживленно беседуем, наперебой предаваясь общим воспоминаниям, исподволь пытаюсь выяснить, откуда он, собственно, взялся.

Или происходит нечто напоминающее ситуацию из фильма «Ужас вечеринок». Представьте себе: между мною и совершенно незнакомой личностью вырастает хозяин дома — руки слегка растопырены, он весь — олицетворенный вопрос:

— Вы знаете друг друга?

На помощь мне в таких случаях приходит Соломонова фраза:

— Часто не знаешь и себя самого.

Мой стандартный способ улизнуть от сего коварного вопроса! Он меня выручает. А быть может — разве это исключено? — также и моего собеседника. Ведь эта уловка избавляет меня и, вероятно, невзирая на наши бодрые, доверительные улыбки, его от горькой истины: ты некий писатель, которого не знают. Другими словами, тебя не существует.

Кстати, сильно подозреваю, что в свое время столь неожиданно взыгравший во мне интерес к лафатеровскому чтению лиц, помимо прочего — если пошарить по закоулкам лабиринта, именуемого моей сущностью, — был связан еще и с плохой, чтобы не сказать дырявой, памятью на них.

Голова моя по-прежнему нежно покоилась на женском плече. Я задумчиво принюхивался к аромату незнакомых духов, подобно учуявшей грозу собаке. Разумеется, это было бессмысленно. Открыв на секунду глаза, я успел увидеть, что библиотекарь и обе его коллеги тактично удаляются. Я тотчас снова зажмурился.

— Ты, это ты, — раздался ее голос прямо у меня над ухом.

Я глухо застонал.

— Молчи, не говори ни слова! — шепнула она.

Я покачал головой: нет, я и не собирался!

Она рывком подалась назад:

— Сколько же мы не виделись? — внезапно на полном серьезе пожелала узнать от меня незнакомка.

Я состроил шутливо-сосредоточенную мину.

— А ты совсем не изменился, — ласково упрекнула она. — Есть планы на вечер?

Я пожал плечами. Библиотекарь, единственный человек, с которым я до этого момента успел познакомиться в Е. и который после чтения, собственно, еще собирался выпить со мной пива, исчез теперь безвозвратно.

— Ну, тогда пошли, — сказала она и подхватила меня под руку. — Нам ведь так много нужно друг другу рассказать.

Храня молчание, мы шли вниз по ночной улице.

Я прозевал момент, когда мог отступить!

Энслин встречает женщину, утверждающую, что она его знает, а возможно, и знающую его на самом деле, но он не узнает ее или, того хуже, и вовсе с нею не знаком. Что может быть тому причиной?

Вариант первый: хроническая забывчивость Энслина?

Нет, не годится это! Речь идет о моей забывчивости, Энслин тут ни при чем. Он и без того достаточно страдал. Не хватало еще мне напялить на него свою маску. Если Энслин должен стать главным героем, действительно заслуживающим этой роли, я обязан снабдить его качествами, несвойственными мне самому.

Стало быть, второй вариант: Энслин путешествует инкогнито, под чужим именем. Он выдает себя за другого.

А этот другой, по стечению обстоятельств, является кем-то, кого женщина действительно знала много лет назад. И что теперь?

Мы шли в сторону рыночной площади.

Вначале Энслину так или иначе придется плыть по течению, ожидая удобного случая, чтобы смыться.

Перед витриной «City-Optik» я увидел супружескую пару. Они тоже присутствовали на моем чтении. Я хорошо запомнил их идиотские, абсолютно одинаковые цветные очки. Завидев нас, эта парочка ночных бегунов целеустремленно переметнулась на нашу сторону улицы, так что теперь нам неизбежно предстояло поравняться с ними.

— Доброго вам вечера, фрау Буггенхаген, — приветливо пожелала змеюка в очках, а ее муж ухмыльнулся мне с непозволительно заговорщицким видом.

Счастливая случайность! Энслин выяснил имя женщины. Зацепка? Да, но это имя ни о чем ему не говорит, и теперь он смекает, что знакомство, вероятно, было просто шапочным. Шаг вперед, шаг назад.

Женщина, которую я вел под руку — фрау Буггенхаген, как оказалось, — еще крепче прижалась ко мне.

— В «Подземелье башни»? — предложила она, когда мы вновь остались одни. — Теперь называется «Интермеццо».

— Да, с удовольствием, — промямлил я с отсутствующим видом. — Конечно.

Скорее всего какая-нибудь пиццерия или что-то в этом роде.

Энслин следит, чтобы роль проводницы оставалась за женщиной: сам он этих мест не знает. Шагая рядом, он вглядывается в ее профиль — ничего больше во время этой вечерней прогулки не разглядишь. Но профиль почти ни о чем не говорит. Кроме того, по понятным причинам Энслин позволяет себе лишь украдкой бросать взоры на свою даму!

Разумеется, это неоспоримый факт физиогномики: неясный силуэт приковывает к себе особое внимание — именно он больше, чем что бы то ни было, выдает основные особенности личности, позволяя, в каком-то смысле, сделать своего рода эскиз характера. Выражает он мало, но то немногое, что выражает, если верить Лафатеру, — чистая правда.

Но как ни пытается Энслин приложить к делу свои физиогномические познания, объединить отдельные элементы в цельную картину ему не удается.

Область лба, полуприкрытого темной завесой волос, как следует разглядеть мудрено. Нос? На первый взгляд он принадлежит к разряду тех, которые принято называть вздернутыми. Ну а на второй взгляд? Тут уже возникают сомнения. Возможно, из-за изящной горбинки, в которую, неуловимо изгибаясь, переходит линия носа: она, словно предвосхищая вздернутость как таковую, лишает нос самой его сути — вызывающе хвастливого эффекта. Жаль, думает Энслин. Какой шанс упущен!

Верхняя губа являет собой не что иное, как обычный переход ко рту — увы, ничего примечательного.